Верона остановилась, улыбнулась очень сдержанно и воскликнула, по обыкновению мягко:

— Тото! — затем добавила с некоторым смущением: — Я только что из Парижа.

Она была шикарно одета в черное, и каждая линия ее фигуры поражала стройностью и изяществом.

— Ты знаешь, конечно! — продолжала она. — Я никак не могла найти тебя. В Вене о тебе ничего не знали; позже мне написал из Будапешта какой-то мужчина, что ты уехала в Париж. В Париже, разумеется, я поехала прямо к мадам Ларон и от нее узнала, что ты забрала свои вещи, что ты останавливалась в "Ритце", а в "Ритце" сказали — ну, да это неважно! Довольно, если я скажу, что все это было очень утомительно. Но что ты делаешь здесь? Где остановилась?

— Вот в этом доме.

— Придется серьезно переговорить с тобой. Что за особа твоя хозяйка?

— Хозяйки нет, — с отчаянием проговорила Тото.

— Ты сняла отдельную квартиру? — Верона замолчала, так как была и слишком удивлена, и слишком рассержена.

Она прошла вслед за Тото в гостиную, опустилась на большой диван и вопросительно посмотрела на Тото.

— Ты знаешь, конечно, что Карди оставил тебе все решительно?

— Не знала до сих пор.

— Тото! Да где же ты была, в конце концов! Видит небо, я мать непритязательная, но, право, тебе следует немного считаться со мной, из вежливости хотя бы. Было чрезвычайно неприятно отвечать все это время людям, что я понятия не имею, где ты. Сегодня я обедаю с Чарльзом Треверсом и его сестрой, — он, наверное, спросит. Я еще не видала его. Но с его сестрой (она вышла замуж за Рауля де Шовена) мы возвращались одним пароходом из Нью-Йорка.

— Я видела вчера Чарльза. Я провела с ним весь день, — сказала Тото.

— Ах, вот что! Но то, что ты поддерживала отношения с Чарльзом, еще не объясняет остального. Эта квартира, например? Неужели ты сняла ее сама, в твоем-то возрасте? И если так — откуда ты достала деньги?

Тото мигом инстинктивно поняла, что ей не выдумать никакого объяснения; с самой встречи с Ником в Вене ей ни разу не приходилось объяснять, теперь, очутившись в таком трудном положении, она покраснела до корней волос, и в первый раз в сердце зашевелился страх.

Она сказала, то краснея, то бледнея:

— Это квартира Ника.

— Ника? — переспросила Верона. — Ты хочешь сказать, что вышла за него замуж, ничего не сказав мне? Это в твои-то годы? И что за Ник?

— Мама, — зашептала Тото, — я… я… Видите… я любила Ника давным-давно, еще в Копенгагене, и он любил меня. Но ни один из нас не знал наверное. О, такие вещи не рассказываются, это невозможно. Позже мы встретились в Вене — незадолго до смерти Скуик, — и тогда… тогда… не знаю, как сказать… тогда мы вдруг поняли. И были страшно счастливы, пока Ник не уехал. Ему пришлось съездить в Рим, а потом переехал сюда, чтобы устроить развод…

Верона перебила ее ровным голосом:

— Надо полагать — это явствует из твоих слов, хотя ты стыдишься признаться, — что ты любовница Доминика Темпеста?

При этих словах с лица Тото сразу сбежало выражение растерянности и детского страха. Она сказала совершенно спокойно:

— Кажется, я ожидала, что вы выберете именно это слово, мама…

Верона невозмутимо продолжала:

— И он — Темпест — снял для тебя квартиру?

— Это наш дом — звонко произнесла Тото.

— Твой, очевидно, но можно ли его назвать домом Темпеста? Не знаю. Да это и несущественно. Важно то, что ты открыто живешь с ним.

Она посмотрела на Тото, видимо обдумывая кое-что.

— Для такой вещи нет оправдания, не может быть, решительно никакого. Темпест положительно с ума сошел, не говоря о том, что он трус и негодяй… — Она беспомощно развела руками в белых перчатках. — Что я могу сказать тебе? Тебе всего восемнадцать лет. Ник мог бы быть твоим отцом, он женат, он был другом твоего отца…

— Мне все равно, мне все равно, — страстно заговорила Тото. — Мне все равно, что бы вы ни говорили, что бы ни думали. Ник и я — мы принадлежим друг другу. Мы обвенчаемся, как только он будет свободен. Вы никогда не беспокоились о том, что со мной, никто не беспокоился — один Ник. Если я сделала что-нибудь дурное, я готова расплачиваться за это и буду расплачиваться охотно, потому что была очень счастлива. Мы были… о, да, я верю… мы были так счастливы, как никто другой… в целом мире.

Верона поднялась. Сказала с горечью:

— Поздравляю тебя. Описание жизни самое идиллическое. Надеюсь, что ты и впредь будешь чувствовать себя так же хорошо. Однако на твоем месте, несмотря на райское благополучие, я все же заглянула бы в контору Хоус и Веррет — деньги — вещь нужная даже влюбленной женщине, — а в их ведении твое наследство!

Она проследовала из комнаты, не ожидая ответа, только когда наружная дверь захлопнулась за ней, Тото заметила ее мешочек из полосатого бархата, вышитого бисером, — как нельзя более гармонирующий с траурным туалетом.

Когда Тото выскочила на улицу, очень высокий мужчина подсаживал Верону в автомобиль.

— Ваш мешочек, мама!

Верона взяла мешочек, пробормотав несколько слов благодарности.

— Едем, Жуан, — сказала она, и Рагос, улыбаясь, сел рядом с ней.

Верона подробно рассказала ему историю Тото. Он воскликнул раза два: "Per Dios!" — и в его голубых глазах появилось напряженное выражение.

Немного погодя он вернулся с огромной коробкой шоколада и целым снопом цветов и послал Тото свою карточку, на которой написал: "От мадам Гревилль".

Он был добр, весел, непринужден, уходя, сказал:

— Дайте мне знать, если вам понадобится друг.

Пробило уже семь часов, а Ник все не возвращался.

Тото хотелось обедать; она чувствовала себя маленькой, одинокой, напуганной. Верона расстроила ее и оставила неприятный осадок. Ей нужен был Ник, его успокаивающее присутствие, его уверения, что все будет хорошо, нужен был Ник, чтобы мир снова вошел в норму.

Он пришел, когда Тото, дойдя до полного отчаяния, уже улеглась в постель. И как только она услышала, что он отпирает дверь, она опять заперлась.

Ник тоже слышал щелканье замка и на этот раз не поворачивал ручки, а прямо прошел к себе в комнату.

Он лежал уже в кровати, когда в комнату скользнула Тото и остановилась в дверях — маленькая прозрачная фигурка.

— Ник!

— Хэлло! Я! В чем дело?

— О, я только хотела узнать, вернулся ли ты?

— Как видишь, благодарю.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Десять минут спустя он вошел к Тото и нашел ее плачущей, — вся кровать тряслась от ее рыданий. Он нагнулся, взял ее на руки. Слезы капали ему на руки, на шею.

— Я вел себя как скот, голубка, но меня так и полоснуло, когда я услыхал, что ты запираешься. Бэби, не надо, Бога ради, не надо… детка… крошка любимая… прости меня! Тото, не надо плакать! Ты думала, что я разлюбил тебя?.. О Боже!..

Он сел на кровать, не выпуская Тото из рук, нежно целуя ее, баюкая, как ребенка.

— Крошка, послушай! Я свихнулся, потому что встретил Треверса, и он спросил у меня твой адрес, — он видел нас где-то. Его вопросы, его отношение к тебе заставили меня почувствовать, какая я свинья. Нет, погоди, не говори ничего. Я хочу, чтобы ты знала все. Потом ты запоздала, и я за это время просто истерзался. Чего я только не воображал себе: что тебя переехали, что ты убежала, что тебя украли — невесть что. К тому времени, как ты вернулась, я уже совсем закусил удила и потерял терпение, мне уж было не до приличий. А когда я узнал, что ты провела день с Треверсом, у меня потемнело в глазах, кровь бросилась в голову. Я знаю, он влюблен в тебя. Знаю давно, и я приревновал — да, это правда, я отвратительно ревновал тебя. И когда после того ты заперлась на ключ — о, первым моим движением было — взломать дверь. Но я образумился: может быть, она и в самом деле уснула, подумал я. Бэби, ты спала? Нет? Я так и думал, но все же старался убедить себя и немного успокоился. Ярость улеглась. Я не возвращался сегодня домой только потому, что чувствовал себя задетым: тебе, казалось, было безразлично. Вот я и хотел показать, что мне тоже безразлично, да и думалось — не видела ли ты и сегодня Треверса.