Но с Викторин приходилось войти в более тесный контакт, ведь они жили в одной комнате.

Викторин была чуть постарше Тото; очень миниатюрная, она была скептична, великодушна и забавна, говорила обо всем решительно, а испытала, в сущности, очень немного; любила сильные выражения.

Тото скоро узнала, что термин "насквозь гнилое" применяется одинаково к нелюбимому блюду, к погоде, к людям, к политике и к температуре воды в ванной; когда Викторин говорила: "вот это был номер" — речь могла идти и о какой-нибудь ссоре, и о театральном представлении, и о вечеринке, на которой она была в минувшие, окруженные для нее. теперь золотым ореолом, довоенные дни.

Она носила очень дорогие и очень простые платья, которые надевались прямо поверх шелковой рубашки и шелковых панталон — больше ничего, — и шелковые чулки подворачивала пониже колен.

— Довольно одной ленточки, чтобы скрепить все то, что на мне надето, — говорила она иногда Тото, — ничего больше не требуется, милая!

Она при Тото ходила взад и вперед по комнате в виде изящной статуэтки из слоновой кости, ничуть не смущаясь этим.

Скуик воспитывала Тото в старинных правилах, и хотя теперь Тото — в угоду современности и после брошенного Викторин замечания: "Да на вас целый стог одежды, милая!" — отказалась от лишнего ярда шелка, именуемого "нижней юбкой", она все же заворачивала стройное тело в пеньюар, когда причесывалась.

Викторин, разумеется, в отношении прически строго следовала велениям моды, волосы вообще стригла коротко, а сейчас маленькая головка была совсем почти оголена.

— Джонни с ума сошел бы, — сообщила она как-то вечером Тото, уже лежа в постели; перед этим полдня ушло у нее на "прореживание" волос; вместо прежних чудесных густых волос теперь на голове у нее оставалась лишь реденькая шелковая шапочка.

— Тото!

— Да?

— Вы не спите?

— Нисколько.

— Хотите, поговорим?

— Если вы хотите.

— Хочу, я должна говорить. У меня сегодня прилив.

— Прилив?

— Прилив тоски по Джонни. Это со мной бывает. Я чуть с ума не схожу тогда оттого, что не могу его видеть. Меня услали из дому, потому что дэдди узнал… мне тогда было все равно; за неделю до того Джонни уехал в Румынию, где он должен был пробыть два года. Два года надо было чем-нибудь заполнить, и мне было безразлично — где ни жить, раз я не могла быть подле него. Вы понимаете, Тото?

— Да.

— Можно мне посидеть у вас на кровати и подержать вас за руку?

В обычно ровном голосе Викторин сейчас звенела какая-то новая, странная и резкая нотка. Тото поднялась на кровати.

— Идите сюда, — позвала она крошечную фигурку, метавшуюся в темноте.

Викторин скользнула к ней в кровать, улеглась рядом и всунула горячую, маленькую ручку в прохладную руку Тото.

— Началось это шесть месяцев тому назад, нет — восемь. Я встретила Джонни на вечеринке. Он огромный, он был чемпионом бокса в армии и флоте. Рот у него волнистый, и от этого он иногда кажется ужасно молодым, а на самом деле ему уже почти тридцать лет. В первый раз мы поцеловались просто для смеху — знаете как это бывает, но вышло вовсе не смешно, я сразу почувствовала, только не умела объяснить. А следующий раз, когда встретилась с Джонни, слова не могла сказать. Чувствовала себя преглупо и старалась не попадаться ему на глаза. Но сама не могла не смотреть на него, и тут я поняла…

Поняла, потому что мне вдруг стало так страшно дорого все, что имело к нему отношение: такие глупые мелочи, как фасон его воротничка, и то, как растут у него волосы на затылке, в этой впадинке, — ужасно хотелось тронуть ее пальцем. И знаете он почувствовал и обернулся. Тото, когда я совсем-совсем состарюсь, так, что позабуду уже имена людей и меня станут каждый день раздевать и одевать и укладывать спать, я буду помнить, как все во мне задрожало, когда я встретилась взглядом с Джонни. Будто я разом и умирала, и жила тысячу жизней. Вся комната заволоклась золотистым туманом, я видела только глаза Джонни. Слышала, что сердце громко-громко колотится, а внутри все пело. Позже Джонни сознался мне, что и он чувствовал то же самое. Мужчины, Тото, ужасно все переживают, дрожат, как и мы. Джонни уж какой тренированный, а когда обнимал меня — если я вдруг схватывалась руками за его воротник, как за спасательный пояс, или неожиданно целовала его в губы, — он весь бледнел и закрывал глаза. Самые божественные поцелуи с закрытыми глазами, правда? Мы с Джонни часами так целовались, наверху в классной комнате, куда никто не ходил, или в его автомобиле.

И вот вдруг — трах! — Дэдди дознался! Не думаю, чтобы он был против Джонни. Он знает всю семью Холуэй. И не потому он рассердился, что Джонни беден — почти все мужчины бедны, теперь, по крайней мере. Он рассердился оттого, что мне шестнадцать лет, а Джонни тридцать. Вот был номер! В конце концов Джонни написал мне, что дал слово два года не видеться со мной и не писать мне. Я ни минуты не задумалась, когда получила это письмо. Я знала, где он живет, и пошла прямо туда.

Его не было дома, он куда-то уехал в автомобиле. И в комнате был ужасный беспорядок. Мужчины, знаете, страшно неаккуратный народ, — куда хуже нас. Вещи Джонни были повсюду разбросаны. Я собрала их и привела в порядок, и, пока я убирала, мне казалось, что осуществилась наша сказка. У нас была любимая сказка. Мы часто рассуждали, как оно будет: будто мы женаты и бедны и Джонни надо уходить в восемь часов утра; но раньше он подает мне чай в постель, а я потом прибираю квартиру и жду его с обедом, который я для него приготовила. Я и яйца сварить не умею на самом деле, но можете быть уверены, что теперь уж я потею в Сорбонне на этих лекциях по экономике!

Ну, так вот, мне казалось, что я по-настоящему забочусь о Джонни, и я как раз держала в руках рубашку, которую он сменил, когда он вошел. Он сказал: "Бэби!" — сдавленным голосом, и я забыла и о его обещании, и обо всем на свете, бросилась к нему, силой разжала его руки и прижималась к нему и плакала, пока он не взял меня на руки и не уселся со мной на кровать. Тогда я сказала ему, что никогда — никогда в жизни не откажусь от него, а если он откажется — убью себя. Он только баюкал меня в своих объятиях и все повторял: "Бэби! О бэби!" Тут я вскочила, схватила его за уши и хорошенько тряхнула. "Джонни, ты должен что-нибудь придумать и взять назад свое глупое обещание дэдди".

Он пошел со мной домой, и дэдди был надутый и рассказал мне о жизни Джонни то, что я знала давным-давно от самого Джонни, а я сказала, что, будь он хоть сто раз разведен, мне это безразлично. Под конец дэдди пошел на уступки: отправил меня сюда, позволил нам переписываться и сказал, что если — если! — мы все еще будем любить друг друга, когда Джонни вернется, он позволит мне выйти за него замуж. Я вела себя молодцом тогда. Даже прощание вынесла храбро, но сейчас, когда все решено и остается лишь ждать, на меня находят эти приступы тоски. Начинается иногда с мотива, который я услышу на улице, или по вечерам, когда звезды дрожат на небе, меня охватывает такое отчаяние, я чувствую себя такой измученной и в то же время натянутой, как струна. Я представляю себе Джонни тут рядом, так ярко представляю себе, что дрожу, потом проходит несколько минут, и я вспоминаю, что пройдут еще месяцы, пока я приложу руку к его щеке, пощупаю, какая она крепкая, и холодная, и жесткая, если гладить против шерсти! О, Тото, подержите меня за руку минутку!

Тото чувствовала прижавшееся к ней легкое тело, теплое дыхание Викторин касалось ее шеи, в ушах звучали отрывистые слова:

— Мне так недостает его… сжигает тоска… я измучилась… он часто сидел в большом кресле, а я — на скамеечке у его ног, облокотившись о него, и он говорил, что его рука, обнимающая меня, — это стена, а моя шея — сад лилий. О, Тото, Тото, хочу его, хочу его!

Она вдруг приподняла голову и почти гневно спросила:

— Вы разве не испытывали ничего подобного?