Бронислав бросил пережеванное ушко на ковер, подскочил к столу и прижал ребенка к столешнице. Он схватил его головку обеими руками и начал втискивать большие пальцы в глаза сыну.

— Ну, чего трешь глаза, выродок! — шипел он. — Сейчас я твои гляделки вылуплю…

Попельский бросился на него. Когда Воронецкий-Кулик с изумлением повернул голову в сторону атакующего тестя, он получил кулаком прямо в висок. Граф покачнулся, в глазах потемнело. И тут он получил настолько сильный удар в подбородок, что свалился прямо на напольные часы. Падая на пол, он услышал, как механизм вызванивает и выбивает какие-то невозможные куранты. Подбородок графа, разодранный перстнем-печаткой Попельского ужасно болел, из раны капала кровь. Комиссар склонился над Воронецким, схватил его за воротник костюма и вытащил в прихожую. Не обращая внимания на плачущую Риту, которая хватала его за руки, он открыл дверь и выкинул худощавое тело зятя через порог, а вслед за ним выкинул его пальто, шляпу и трость.

Воронецкий-Кулик сидел под перилами лестницы и издевательски скалился Попельскому.

— Эдзьо, — с трудом прошепелявил он. — Собирайся в тюрьму!

— Вместе с собой я потащу и тебя! — крикнул в ответ Попельский.

На лестничной клетке раздавались голоса колядников:

Попельский закрыл дверь, вошел в разгромленную гостиную и тяжело опустился на стул у сваленных часов. Плакали Леокадия и Рита. Плакала и Ганна, носившая Ежика по комнате и напевавшая ему колыбельную[223]. Не плакал один только Попельский.

Львов, понедельник 13 марта 1939 года, два часа ночи

Риту разбудил стук закрываемой двери. Вот уже год, с момента рождения Ежика, сон у нее был очень чутким. Рита просыпалась, когда спящий ребенок вздыхал, когда за окном выл ветер, даже если какой-нибудь пьяница начинал ночью скандалить. Сейчас она знала, что вернулся Бронислав. Женщина закрыла глаза. Ей не хотелось, чтобы муж заметил, что она не спит. У нее не было ни малейшего желания для исполнения супружеских обязанностей, а вот у ее мужа подобное желание имелось повсюду и всегда. Чаще же всего, когда он возвращался поздно ночью с различных, как он сам заявлял, деловых встреч. Тогда он внимательно глядел на нее, раздевался донага и вынуждал делать вещи, которых она не любила. Потому-то, с определенного времени, чтобы избежать этого, она притворялась, что спит, и даже похрапывала, что, при ее актерском таланте, легко обманывало неопытного мужа.

Теперь она тоже слышала, как Бронислав раздевается, разбрасывая вещи куда попало, как он становится над ней. Рита чувствовала на себе его взгляд. Она тихонько захрапела. Бронислав ушел. После этого она услышала, как стул под ним тихонько поскрипывает. Скрип делался регулярным. Рита приоткрыла веки — и застыла. Сидя на стуле, муж онанировал. Только ее перепугало не это. Годовалый Ежик проснулся и улыбался отцу.

— Ну, чего пялишься, — шепот Бронислава становился все более горячечным. — Хочешь глянуть, как коровка молочко дает?

— Да что же ты творишь!? — завопила Рита, а Ежик расплакался.

— А что? — Муж поднялся, скорчил невинную мину. — Ведь это же совершенно естественно… Ты же знаешь, мне нужно дважды в день… Мне следовало облегчиться… А ты спала… Но теперь, раз уже ты не спишь!…

Львов, воскресенье 16 апреля 1939 года, одиннадцать часов вечера

Рита сидела за туалетным столиком, покрывая кремом лицо и декольте. Она была крайне счастлива тем, что они, наконец-то, покидают Львов и после праздников едут на лето в Бараньи Перетоки. До нее дошло, что для нее самой наиболее важно не актерство, а ее сын. Когда она, безумно уставшая, возвращалась с различных репетиций и просмотров, Ежик протягивал к ней ручки и плакал, вместо того, чтобы радоваться. Он как будто бы упрекал Риту в том, что она оставляет его на целый день под присмотром няньки-украинки, которая, хотя и любила мальчика, матери заменить никак не могла.

Львов ужасно влиял на Бронислава. Он делался все более мрачным, замкнутым и жестоким. Ни минуты не мог он провести с сыном, чтобы не ударить его, не накричать. Когда они вместе ели, он всякий раз поливал помоями отца Риты и следил, как она реагирует. Рядом с Брониславом Рита постепенно утрачивала всю свою давнюю порывистость и независимость. Она знала, что ее решительное и резкое поведение уже не даст никакого эффекта, поскольку сталкивалось со стихией еще более порывистой и грозной, которая пугала ее, и которую она никак не понимала. Рита и так по-разному пыталась объяснять приступы мужа. Она с любовью глядела, как он кричит и захлебывается злостью, вспоминала его воспоминания о детстве и говорила про себя: "Какое же это ужасное бремя, когда тебя с малых лет воспитывают как гения! Ведь это может отрицательно повлиять на всю жизнь! Я Ежика так воспитывать не стану! Ту же ошибку совершал и мой отец, правда, в меньшем масштабе. Он не желал, чтобы я была гениальной, а только лишь, чтобы я получила аттестат зрелости. А вот мой покойный свекор требовал от Бронека гениальности. Ничего удивительного, что у мужа нервное заболевание! Скоро поедем в деревню, и все вернется в норму. Бронек отдохнет на лоне природы, а у Ежика будет более чистый воздух". Когда неделю назад, во время пасхального завтрака муж сообщил, что через неделю они выезжают в имение, Рита даже подпрыгнула от радости.

Вечером, расчесывая свои длинные, густые волосы, она размышляла над тем, когда было бы лучше встретиться с отцом перед отъездом. Рита простила ему нападение на Бронека, который в Сочельник был весь на нервах. С отцом она встречалась несколько раз, как правило, во время заранее уговоренных прогулок по Стрыйскому Парку. Иногда она посещала его во время его же завтрака, то есть — около полудня, и пила кофе с ним и теткой Леокадией, пока Ежик игрался с Ганной. Во время этих бесед темы Бронислава не существовало. Рите пришлось согласится с тем, что никогда уже вместе они в Карпаты не поедут, а Попельский согласился с тем, что с дочкой и внуком видится лишь в мгновения, украденные у ненавистного зятя.

Рита усмехнулась при мысли, что уже завтра увидит зеленые поля и еще безлистые буки Бараньих Переток. Она услышала, как в спальне заскрипела дверь. "Ожидай меня нагой", — сказал ей Бронислав перед уходом, — я тоже войду в спальню нагим. Сегодня мы встретим наш праздник весны!". Рита поправила волосы и сбросила халат. Она никогда не испытывала ложной скромности при виде собственного обнаженного тела. Она знала, что красива.

Покачивая бедрами, она вошла в спальню. И тут закричала. На кровати лежал голый Бронислав, а рядом с ним — какой-то тоже голый, неизвестный ей молодой парень. Рита выбежала к себе в будуар, надела халат… Тут до нее донесся скрип. Оба мужчины стояли в дверях.

— Я не стану этого делать, — тихо, но решительно заявила Рита. — Выметайся из моего будуара! — рявкнула она на мужа. — Свинья извращенная!

Воронецкий-Кулик направился к ней. В руке он держал клюшку для гольфа и ритмично постукивал ею по открытой ладони.

— Или ты сделаешь это с нами двумя, — сказал он, — или с этой вот палкой.

Львов, понедельник 17 апреля 1939 года, четыре часа ночи

Попельский решил сегодня лечь раньше. На следующий день у него была назначена важная встреча с директором украинского Земского Ипотечного банка, паном Мыколой Савчуком, который подозревал одного из своих сотрудников в мошенничестве. Так что готовился долгий, нудный разговор о банковских сделках, из которого Попельский и так мало что будет понимать.