Полицейский пытался собраться с мыслями. Облава на Потока должна была состояться только завтра, ведь сосед явно предсказывал его возвращение на воскресенье. Тем временем, Поток вернулся на день раньше. У Зарембы похолодело в животе при мысли, что бы случилось, если бы Поток вернулся к себе домой полчаса назад, когда он сам, плюнув на все средства предосторожности, выскочил за куревом.
Если что и должно было провалиться в мастерском плане полиции, то это могло наступить лишь по причине человеческой ошибки. Ведь все средства предосторожности были соблюдены. Сортир был приготовлен в качестве наблюдательного пункта, а снабженный телефоном ближайший галантерейный магазин Вассермана на углу Жулиньского и Лычаковской являлся пунктом связи с полицейским управлением. Чтобы обеспечить быструю коммуникацию, на телефонной станции провели специальную линию между лавкой и управлением. Западня, расставленная на Потока в его доме, должна была сработать обязательно. Чтобы вонь не мешала оперативникам в наблюдении за квартирой подозреваемого, туалет закрыли под предлогом сантехнического ремонта. До воскресенья за квартирой Потока днем и ночью должен был присматривать один полицейский, проверяя документы и допрашивая каждого, кто пришел бы туда. На основании всех этих сообщений, полицейские хотели узнать о Потоке чего-нибудь такое, что дало бы возможность его ареста, если бы тот каким-то шестым чувством почуял облаву и в квартиру не вернулся. В воскресенье все закончится. В четыре утра на Жулиньского все должно было быть перекрыто полицейскими. И среди них должны были присутствовать все четыре функционера следственной группы да еще дюжина тайных агентов из IV комиссариата на Курковой[203]. Шесть сотрудников в гражданском должны были дежурить на вокзале. А тут — на тебе! — Поток приехал на день раньше.
Заремба потихоньку успокаивался и размышлял над тем, что ему необходимо сделать. Он не мог покинуть свой наблюдательный пункт и идти звонить из магазина Вассермана, поскольку это было связано с огромным риском.
За это время Поток мог пойти к соседу, узнать, что у него "гостил" брат — кто его знает, а был ли у него вообще брат — и сразу же смыться. Зарембе оставалось либо ожидать сменщика, которым в половину одиннадцатого должен был стать Кацнельсон, либо арестовать Минотавра самому. Он решился на второе. Нащупал под мышкой "браунинг" и начал снимать халат сантехника.
И вот тогда-то он и услышал шаги на лестнице. На галерею поднялся Попельский. Комиссар был небрит и толком не одет. На шее у него разливалось какое-то малиновое пятно. Звремба открыл, и Попельский вскользнул в сортир.
— Эдзьо[204], он на месте, это он — Мино… — горячечно начал Заремба, совершенно позабыв, что его приятель не терпит подобного обращения.
— Погоди, — перебил его Попельский. — Говори, где ты видел Риту пару дней назад, когда она вышла из костёла; только быстро, я видел сон, на занятиях ее нет, я обязан ее найти…
— Да перестань ты балабонить, — шепот Зарембы прозвучал словно приказующий крик. — Поток у себя.
— Пошли. — Попельский тут же успокоился, — разве что малиновое пятно на шее начало увеличиваться. — Пошли за этим животным.
Они вышли из туалета. Заремба по дороге застегивал халат. Без шума они встали у дверей с номером "12". Заремба постучал.
— Кто там? — раздался из квартиры странный, писклявый голос.
— Та водопроводчик, — ответил Заремба. — В сортире оно чего-то попортилось, надо у вас трубы проверить.
Двери открывались медленно. В щели появился глаз: маленький, круглый, втиснутый в самую глубину глазницы. Сверху глаз был обрамлен могучей бровью, клочки волос с которой свисали над напухшим, красным веком. Чуть ниже, на щеке были видна жесткая щетина, среди которой расцветали чирьи со следами белого гноя. Глаз завращался в глазнице и заметил Попельского с браунингом.
Комиссар с боку врезал стволом в этот глаз. Совершенно точно не попал, но металл рассек кожу на лбу. Поток обеими руками схватился за рану. Из-под пальцев брызнула кровь. Точно так же, как из глаза Риты в сонном кошмаре. Попельский отпихнул Зарембу и вскочил в квартиру. Поток пытался убегать, мечась между узких стенок прихожей, брызгая кровью. Комиссар поскользнулся на частично оборванной занавеске, отделявшей кухню от прихожей. Поток был уже на пороге. Он повернулся и глянул на Попельского. Усмехнулся. Кровь стекала у него по носу и по щекам. Комиссар увидел окровавленные десна и клыки. Поток щелкал ими, как бы желая что-то продемонстрировать полицейскому. Словно на следственном эксперименте. Именно так я кусал и грыз свои жертвы, так я продирался сквозь их ткани, так жевал студень их щек.
Попельский сорвал клеенку. Металлические колечки покатились по кухне. Одним быстрым пинком остроконечной туфли он ударил чудище между ног. Поток упал на колени, схватившись за яички. И тогда Попельский обмотал его голову клеенчатой занавеской и начал душить.
— Эдзьо, оставь его! — крикнул Заремба, хватая Попельского за плечи. — Ты же убьешь его и что, пойдешь в тюрягу за это дерьмо?! Оставь его, черт подери!
Попельский увидел кровь Потока, смешанную с какими-то телесными выделениями, на рукаве собственного парадного мундира и испытал отвращение. С брезгливым выражением на лице он отодвинулся от хрипящего тела. Потом пересилил себя, схватил Потока за запястье и приковал наручниками за ножку кровати. Голова бестии все так же была обмотана клеенкой, которая вздымалась по причине прерывистого дыхания.
Попельский расселся на кровати и закурил папиросу.
— Вилек, иди в наш передвижной пункт, позвони, чтобы прислали грузовик, — сказал он, выпустив облако дыма, — а то ведь всю машину нам кровью засрет. А я за ним послежу.
— Иди лучше ты, Эдзьо, — весело усмехнулся Заремба. — Если тебя с ним оставить, так ты же его и пришьешь! А что, обязательно везти его в Брыгидки[205]?
Попельский вытер постельным бельем кровь с рукава и поднялся. Малиновое пятно на шее исчезло. Комиссар схватил раму кровати, несколько раз пошевелил. При этом он хохотал, словно сумасшедший.
— Мы схватили его! — заорал, а потом прибавил. — Я мигом, а ты тут за ним проследи! Ну как ты там, пан, хорошо?… — Он еще раз пнул Потока и выбежал на лестницу.
Поток помотал головой, сбросив с нее клеенку. Он глянул на свое запястье. Да, наручники представляли собой помеху, но ведь ножка кровати к полу прикреплена не была…
Львов, суббота 20 марта 1937 года, четверть одиннадцатого дня
Рита сидела в темной пивной у самого окна, наблюдая через витрину за улицей Жулиньского, и размышляла над тем — что же делать дальше. Она даже не могла посоветоваться по этому вопросу с Тычкой, поскольку та сбежала домой, испугавшись и мрачного бармена и пьяненького посетителя, который сейчас высасывал соленое мясо из очередной селедки. Ни тот, ни другой к Рите не приставали. Бармен вытаирал кружку и слушал по радио популярную песню в исполнении Ханки Ордонувны[206] "Кому какое дело до нашей любви?" Пьяница дремал, оперев голову на сложенные руки.
Вдруг Рита стиснула стоящую перед ней чашку теплого чая. Она увидала отца. Тот шел в ее сторону. Девушке сделалось плохо при мысли, что тот зайдет сейчас и найдет ее. Но отец свернул и вошел в галантерейную лавку, располагавшуюся в паре десятков метров. Рита вышла из пивной, подошла к витрине галантерейной лавки и выглянула одним глазком. Внутри заметила лысую голову отца. Он вытер шею платочком с монограммой, которую она когда-то сама вышила — в те давние-давние времена, когда она садилась ему на колени и рассказывала о собственных, детских секретах. Теперь девушке сделалось грустно, когда она вспомнила про те годы, а так же при виде беспомощного жеста отца, вытирающего пот. Она мотнула головой, отгоняя сентиментальные настроения, и быстро побежала по улице. Ей обязательно нужно было узнать, гонится ли отец за таинственным незнакомцем.
