— Не хочу вырывать у твоих детей изо рта, — сказал он, продолжая энергично работать ложкой.
За стенкой что-то пошевелилось. Часы пробили половину седьмого. Мок вытащил коробку польских папирос, "Египетские", которые ему чрезвычайно нравились, и продвинул ее по столу в сторону Борецкого. За стеной раздался шорох, заскрипела открываемая дверь.
— Добро пожаловать! — произнес Мок. — Присаживайтесь к нам, фрау Борецкая!
— Чего вы хотите? — по-немецки спросил мужчина в майке.
— Ну, вот видите! — еще веселее воскликнул Мок. — А тот придурок беспокоился! По-немецки говоришь словно куколка1
— Так чего!? — рявкнул Борецкий.
— Мне стало известно, что ты был женихом Марии Шинок. Любопытный такой, женатый жених. Или, может, по-польски "жених" это "любовник"?
Борецкий молчал, а Мок, не дождавшись ответа, продолжил:
— Ладно, не столь важно, то ли ты был ее женихом, то ли она — твоей любовницей. Важно, что ты ее трахал, так?
— Так.
— Ну вот, наконец-то ты хоть чего-то сказал! — Мок даже захлопал в ладоши. — Тогда скажи-ка мне, как сильно хотела она выйти замуж, как разыскивала мужа, заходила ли в какую-нибудь брачную контору, или она встретила какого-то мужчину, который желал бы на ней жениться? Знаешь хоть что-нибудь о таком?
— Она не осмелилась бы мне сказать, — улыбнулся Борецкий сам себе. — Она знала, что за такое я бы ее отпиздил. Она была либо моя, либо ничья!
— Когда ты ее имел в первый раз, она была девственницей?
— Вы чего! — мрачно загоготал Борецкий, и его смех отразился от стенок кухни. — Она уже несколько раз делала аборт!
— В больнице?
— Нет, только не в больнице. В Польше за такое тут же в тюрягу садят.
Тут в голове у Мока что-то щелкнуло. Вернулась его интуитивная догадка о скрытой проституции, которой предавалась Шинок, и каком-то посредничестве в данной процедуре. Он почувствовал, как ускоренно бьется сердце. Никогда еще он не слышал, чтобы уважаемые брачные конторы посредничали на рынке телесных услуг. Вот то, что такими были бабки, занимающиеся подпольными абортами — о таком слышал весьма часто, и несколько раз даже сам с ними сталкивался. Они умели с легкостью переубедить своих отчаявшихся и, как правило, небогатых клиенток, что одна ночка с состоятельным клиентом никакого стыда не представляет.
— Где же тогда она от плода избавилась? — Мок заметил, что Борецкий не понял его вопроса, так что с отвращением воспользовался предыдущим выражением. — Где она делала аборт? У кого?
— А я знаю? То было еще до меня!
Мок снял пальто и шляпу. Он махнул стоявшему возле велосипедов Выбранецу, чтобы тот вошел в дом. Когда тот появился, Мок разложил руки в знак того, что ничего не узнал, затем холодно и спокойно глянул на Борецкого. Уже без улыбки на лице.
— Скажи мне имя женщины, которая делает аборты в этом голоде, в этом районе. Я не буду садить ее в тюрьму. Мне нужно с ней только переговорить.
— Не знаю я! Понятия не имею, какие тут бабки аборты делают!
— Время у нас имеется. Времени у нас просто куча.
Львов, воскресенье 21 февраля 1937 года, несколько минут после полудня
В "Венской" на Мариацкой площади[168] к полудню по воскресеньям всегда было людно. Сегодня кафе, в основном, было занято состоятельными евреями, которые, в отличие от своих христианских сограждан, не спешили во львовские соборы и костелы, где происходили торжественные сумы[169]. Частые посетители сего заведения в это время лакомились шоколадом, фруктами и пирожными в семейном кругу, как правило, все они принадлежали к кругу зажиточной, либеральной интеллигенции. Религиозных евреев здесь было совсем немного, поскольку они избегали каких-либо контактов со своими вольнодумными собратьями. Не приходили сюда и коммерсанты, которые воскресные дневные часы проводили в "Grand Cafe" на улице Легионов[170]. А вот врачей с адвокатами в "Венской было истинное изобилие.
Эдвард Попельский не разыскивал какого-либо из представителей данных профессий. Единственной профессией, интересовавшей его уже три недели, была профессия математика. В это заведение он пришел только лишь затем, чтобы увидеть физиономию адвоката Эйзига Нуссбаума, которого один из информаторов характеризовал следующим образом: "на рожу мужик ну чистая тебе мартышка". Фамилия этого адвоката была последней в списке, составленном аспирантом Кацнельсоном, и от других она отличалась лишь тем, что не была подчеркнутой. Этот перечень был плодом трудоемкой, двухнедельной пахоты Кацнельсона и Цыгана. Он включал в себя людей математически одаренных, но не выбравших математику в качестве основного направления учебы. Чтобы добыть эти сведения, Кацнельсон обошел все еврейские школы, а Цыган — христианские и государственные. Они беседовали не только с директорами и преподавателями математики и физики, но выпытывали еще и библиотекарей о бывших учениках, проявляющих особый интерес к шарадам и логическим играм. Грабский, в свою очередь, выполнил титаническую работу, добывая данные о различных частных учителях, живших репетиторством, а так же о гувернерах в богатых домах. На сей раз все следователи расспрашивали и о весе. Так появился приличный такой список из пятидесяти двух фамилий, которыми они поделились поровну — как при раздаче карт в бридже. Тринадцатой фамилией в списке Попельского и был как раз адвокат Эйзиг Нуссбаум, физиономии которого ему пока что не удавалось увидать, поскольку тот до субботы пребывал в командировке в Тернополе. Информатор Попельского, который сравнивал адвоката с мартышкой, заверял, что все вокруг может валиться в тартарары, но юрист обязательно прибудет в "Венскую" в воскресный полдень. И действительно, когда в заведение вошел худощавый, невысокий мужчина, с явным уродством которого контрастировала средиземноморская красота сопровождающей его дамы, часы в зале пробили полдень. Официант подмигнул Попельскому, что как раз пришел тот самый адвокат, о котором комиссар расспрашивал и за указание которого выдал целых двадцать грошей. Полицейский поднялся с места, чтобы подойти к юристу, но тут же отказался от этого намерения. Попельский тяжело вздохнул, увидев, что вместо левой руки у интересующего его человека имеется протез, заканчивающийся дорогой замшевой перчаткой.
Полицейский выругался про себя. Он обязан был сказать своим людям, чтобы, составляя списки, они расспрашивали не только про вес, но и обо всем, что могло бы дисквалифицировать подозреваемого в качестве акробата, скачущего по вроцлавским крышам. Он раздраженно глянул в окно и тут же успокоился, мгновенно позабыв о следствии.
— Боже, какая же она красивая, — прошептал комиссар.
Его дочка, которая неспешно прогуливалась совсем рядом и осматривалась в каком-то мечтательном настроении, и вправду была удивительно красивой. До Попельского вдруг дошло, что под часами у "Венской" всегда договариваются встретиться влюбленные. Он спрятался за штору и стал ждать, когда же подойдет какой-нибудь обожатель. Спустя какое-то время Рита ушла в сторону Большого Театра, а Попельский выскочил из кафе и побежал за нею. Он должен был узнать причину этой прогулки, хотя в глубине души прекрасно знал, что правды не услышит.
Истинную причину прогулки девушки знал автор соблазнительных писем, который из-под памятника гетману Собесскому очень внимательно разглядывал в бинокль отца и дочку.
Львов, пятница 26 февраля 1937 года, половина седьмого вечера
"Горькие печали"[171] в костеле святого Миколая всегда собирали множество гимназисток. Их привлекала сюда не только несомненная набожность, но и личность ксёндза Константы Керского, который читал потрясающие проповеди. Помимо огненного таланта проповедника, природа не поскупилась молодому священнику еще и в мужской красоте. Когда он стоял на амвоне и мотал головой в гневе, так что густые черные волосы падали на лоб, либо когда ронял слезы откровенной печали, что текли по щекам его одухотворенного, вытянутого лица, у большинства молодых девушек он пробуждал одновременно и страх, и очарование. Так что, ничего удивительного, что гимназистки толпами прибывали на "горькие печали" и заполняли свои школьные тетрадки по закону божьему — к радости школьных преподавателей этого предмета — набожными картинками, которые можно было получить в качестве доказательства участия в великопостных богослужениях.
