— Чему обязан вашему визиту в моих палестинах? — Звон чашки, которую поставили на блюдце, вырвал Попельского из задумчивого состояния. — На совещании у Зубика выявилось что-то новое?
— Есть такой старинный университетский обычай, — Мок взял щипчиками кусочек сахара и бросил в кофе, — родившийся еще в те времена, когда высшее образование не было столь массовым, как сейчас. Студент, записавшийся в новое учебное заведение, наносил визит в дом своих профессоров. Потому-то я и пришел к вам.
— О-о, вы очень добры ко мне. — Попельский пододвинул к гостю плоскую вазу с пирогами. — Но это сравнение шито белыми нитками. Не буду с вами заигрывать, не стану и льстить, что это вы профессор, а я — всего лишь студент. Нет, это было бы неправдой. Мы друг другу равны. Гляньте сами. В газетах так и пишут: "Общество Попельский, Мок и Заремба".
— Звучит красиво. — Мок в предвкушении положил в рот кусочек маковника. — Попельский, Мок и Заремба…
— Я тут даже размышлял над тем, что это может быть за метр.
Комиссар ритмично постучал ногтем по столешнице.
— Ямбический диметр[112] с каталексой[113], а последний ямб — это анапест[114], - сказал Мок, проглотив кусочек пирога.
— Вы интересуетесь метрикой? — На лице Попельского отразилось изумление, смешанное с радостью. — Я и сам когда-то очень этим интересовался, в частности, акцентирующими несоответствиями в началах диалоговых стихов у Плавта[115]. Мне кажется, кто-то из ученых из Бреслау писал на эту тему.
— Возможно, не знаю. — Мок ненадолго задумался. — Будучи студентом, я разобрал с точки зрения метрики всю "Касину" и "Авлуларию"[116] Плавта. — Он вынул золотой портсигар и предложил своему собеседнику.
— Вместе с партиями хора? На самом деле? — Попельский несколько секунд глядел на германскую сигарету "Юно"[117], после чего с радостью перевел взгляд на Мока. — И как раз наиболее увлекателен сам разбор! Это словно описывать новые растения и насекомых!
Какое-то время оба молчали, улыбаясь друг другу, а их мысли кружили вокруг давних гимназических и студенческих годов, когда оба они острозаточенными карандашами кроили строки древних поэтов, извлекая из них чистые и хрустальные, словно тригонометрические уравнения, элементы.
— Этот вот диметр с нашими фамилиями, — прервал молчание Мок, — звучит красиво, но он неправдивый. Ведь мы всего лишь члены гораздо большей группы под командованием начальника Зубика. И вместе нас шесть: вы, Заремба, Грабский, Цыган, Кацнельсон и я. Я правильно запомнил фамилии? Этого многовато. Подобная крупная команда несколько инертна, она действует неэффективно… — Он затянулся табачным дымом и внимательно поглядел на собеседника. — Я вам кое-что скажу. Но это между нами… На сегодняшнем совещании мне кое-что пришло в голову… Мы двое, понимаете, только мы двое, должны в этой вот группе создать бригаду из двух человек для специальных поручений. Бригаду привилегированную, с исключительными правомочиями. Только вы и я. Без необходимости подачи отчетов и постоянных совещаний. Ведь это же только потеря времени! Если кто-либо из остальных узнает что-нибудь существенное, он нам обязательно сообщит. Что вы об этом думаете?
Но прежде чем изумленный Попельский успел подумать и выразить собственное мнение, немец начал в хронологическом порядке сообщать об утреннем совещании у Зубика, пока не дошел до ссоры с ним относительно "фашистских методов". Попельский слушал очень внимательно вплоть до момента, когда в рассказе Мока появились многочисленные примеры применения методики нажима, которую сам рассказчик называл "тисками". Он слушал, как вроцлавский полицейский зажал в таких вот тисках одну проститутку-морфинистку, и он чувствовал, как в горле вздымается горечь. Он вспомнил самого себя, шантажирующего в Оссолинеуме невинную девушку. В одно мгновение он вспомнил и увидел все: страх, заплаканные, перепуганные глаза; заплеванную, разорванную визитку рядом с ящичком для библиотечных заявок. Словно разорванная школьная форма на месте насилия.
— Хватит, герр Мок! — резко перебил он гостя. — Неужели вы, столь подробно описывая мне эти сверх-эффективные тиски и критикуя моих сотрудников, втихую предлагаете мне применение преступных методов?! Но прежде всего — бесчестных! К тому же еще, втайне от моего начальника! Разве такими должны быть эти наши особые полномочия?
— Не думал я, что вы такой службист. — Мок положил на столе сплетенные ладони, при этом его запонки тихо звякнули. — Неужели в Польше полицейские — это благородные рыцари, которые всегда сражаются с открытым забралом?
— У вас дети есть?
— К сожалению, нет, — Мок нервно заерзал на стуле, словно был слишком зол на себя за излишнюю откровенность, заметную в выражении "к сожалению". — Я не понял вашего вопроса.
— А у меня — есть. — Попельский положил обе ладони на высоком лбу, и теперь из-за них раздраженно глядел на Мока. — Дочка семнадцати лет. Любимая Рита, которую я воспитал сам. Без матери. И воспитал крайне плохо. А теперь я вынужден защищать ее от Минотавра и многих других мужчин, которые желали бы сделать с ней то же самое, что и он! Ну, ладно, кроме убийства и вырывания плоти… У меня имеется выбор: либо заключить с вами компанию "Попельски и Мок", после чего выслеживать чудище per fas et nefas, либо не обращать внимания на следствие, вести его спустя рукава, и всю свою энергию посвятить охране дочери!
Попельский затянулся сигаретой так сильно, словно желая ее проглотить, после чего со злостью бросил на пол. Но тут же опомнился, не затоптал окурок на начищенном паркете, но схватил со стола письмо, собрал на него алые крошки жара и высыпал в пепельницу..
— Послушайте-ка, Мок. — Попельский сел на место, оттер пот со лба и глянул прямо в глаза собеседника. — Я выбрал второе. Буду охранять свою дочь. Я не стану гоняться за чудовищем. А сейчас, прошу прощения, но мне нужно одеться. Вскоре мне пора идти на работу.
— Я очень уважаю ваши семейные чувства, — Мок сделал вид, будто бы не понимает намеков Попельского, — но вместо ответа на мой вопрос, являются ли польские полицейские рыцарями без страха и упрека, я услышал о ваших страхах перед… трагедией, которая, дай Бог, никогда не встретит вашу дочку!
— Ну да, я говорю довольно хаотично… Я должен перед вами объясниться… — хлопнул поляк ладонью по лысине. — Так вот, уже рассказываю. Я схватил как раз в такие вот тиски гимназическую подругу своей дочери, желая, чтобы она доносила мне, что Рита делает и с кем видится, когда я не могу ее контролировать. Эта подружка, необыкновенно деликатная и тонкая натура, поплакала, поплакала и пережила потрясение. Ведь я желал сделать из нее доносчицу! Я запятнал ее честь! Это все так, будто бы я ее изнасиловал! Вот до чего доводят ваши тиски! А сейчас я кое-что вам прочту!
Попельский встал, надел очки и неспешно начал переводить пахнущий духами листик, на который только что смахнул жар и пепел с сигареты.
— "Уважаемый Господин Комиссар! После нашей последней встречи, и после того, как я увидала в газете фотографию Господина Комиссара, я поняла, насколько важную общественную миссию выполняет Уважаемый Господин, разыскивая то самое чудовище, что загрызает и убивает невинных девушек. Газету с Вашей фотографией я спрятала в ящик моего секретера, и всегда заглядываю туда, когда чувствую, будто бы мне что-то угрожает. Тогда я гляжу на Господина Комиссара, и мне так хорошо, так безопасно… В действительности Господин Комиссар выглядит намного лучше, чем на той фотографии, но и на ней — намного лучше, чем тот жирный пан немец"…
