Теперь же Грабский находился в этом банке, он стоял — весьма довольный собой — у окна в коридоре, ведущем к кабинетам банковских юристов, и от скуки приглядывался к работникам, убирающим снег с тротуара перед кондитерской Бенецкого[103], где в награду за сегодняшние успехи он собирался съесть несколько пирожных с кремом.

Щелкнула дверь, и в коридоре раздались неспешные шаги. Грабский обернулся и увидел приближающегося к нему молодого мужчину в темном костюме. Он был невысокий, смуглый, черноволосый, с крупными темными глазами.

— Пан Антони Зайонц, год рождения 1910?

— Да, это я, — ответил мужчина. — А в чем дело? С кем имею честь?

— Аспирант Валериан Грабский. — Показанный полицейский значок произвел на Зайонца сильное впечатление. — В какой бурсе вы проживали во время учебы?

— В Доме Техников на Иссаковича, — ответил чиновник.

Грабский приподнял шляпу на прощание и с трудом протиснулся мимо Зайонца, отираясь о его могучее брюхо.

Львов, пятница 29 января 1937 год, полдень

— Благодарю вас, пан Грабский, за сообщение, — сказал Зубик по-польски и закурил любимую сигару "Патрия". — Зайонц[104] тот оказался слоном, а слоны по гостиничным водосточным трубам не скачут…

Кацнельсон с Грабским деланно усмехнулись, Заремба расхохотался от всего сердца, один только Мок промолчал, не поняв ни слова из шутки Зубика.

— Нехорошо, уважаемые, — нехорошо, — произнес начальник. — У этих двух зайцев-русаков имеется алиби, очередной подозреваемый слишком толст, чтобы заниматься акробатическими штучками на крыше. — После этого он перешел на немецкий. — В сиротских приютах и школах тоже ничего, в чем нам отчитался пан Заремба. А что там с национальными меньшинствами, пан Кацнельсон? Какой-нибудь след имеется?

Герман Кацнельсон скривился, услышав выражение "национальные меньшинства", и рассказал о своих неудачных розысках в еврейских религиозных общинах. Несмотря на его кислую физиономию, коллеги слушали его рапорт напряженно, поскольку знали, что их "еврейчик[105]" — как называли они товарища у него за спиной — любит неожиданности столь же сильно, как и комбинаторную шахматную игру, и после невинного, ничего не обещающего начала не раз и не два он под конец сообщения мог предложить настоящую бомбу.

После опроса всех ортодоксов[106] — именно так Кацнельсон всегда называл религиозно ангажированных ветхозаветных евреев — я взял на прицел светские бурсы, а так же общежития, которые финансируются и управляются еврейскими общественными организациями. Директор Дома Еврейских Сирот, пан — он заглянул в блокнот — Вольф Тышминицер, предложил мне очень интересный след. Двадцатилетний обитатель бурсы, невысокий и худощавый брюнет по имени Исидор Дрешер, весьма охотно играл женские роли в школьных представлениях. После окончания коммерческого училища, он работал в фирме по продаже древесины "Ингбер и Винер", и на определенных условиях должен был проживать в бурсе, пока не найдет себе отдельной квартиры. Пан Тышминицер как-то застал его пьяным на лестнице. Он тут же отказал ему в проживании. Дрешер перебрался на Зеленую[107]. Там я расспросил дворника. От него я узнал, что прослеживаемый в этой фирме уже не работает, но сильно выпивает и является эстрадным артистом в находящейся неподалеку пивной Канариенфогеля. Позавчера вечером я поглядел эстрадную программу, показываемую в той тошниловке. Было чего поглядеть! 0- фыркнул он с презрением. — Дрешер с буйными усами и бородой, в женском платье, крутится в еврейском танце и визжит под клезмерскую музыку" "Ай, вэй!" А вокруг ржущая толпа солдат и унтеров из казарм на горе святого Яцека. После выступления я подошел к Дрешеру и подробно допросил его. Прежде всего, мне хотелось узнать, настоящая ли его борода.

— Зачем это? — спросил Зубик.

— Подозреваемый отличается женской красотой, так? — Кацнельсон выразительно поглядел на начальника. — Если бы у него имелась борода, тогда во Вроцлаве навряд ли бы его сравнили с женщиной, ведь правда?

— Ну, и что случилось с этой бородой, — допытывался Мок. — Вы ему ее оторвали?

— Ну, кое-что произошло. С моим лицом. — Кацнельсон коснулся скулы, на которой расцвел громадный синяк. — Мне не хотелось вам объяснять, когда сегодня вы расспрашивали про синяк, ведь вы же прекрасно знаете, как я люблю неожиданности. — Тут он терпко усмехнулся. — Так вот, когда я потянул Дрешера за бороду, оказавшуюся самой настоящей, на меня набросился какой-то здоровяк, приятель нашего актеришки, который думал, будто я желаю танцору зла. Вот я и получил в глаз.

— А где тот приятель, и как его зовут? — спросил Мок.

— Не знаю, — презрительно пожал плечами Кацнельсон. — Сбежал, а я не мог его задержать. Как раз в тот день не захватил с собой свой револьвер.

После каждого провозглашенного сегодня рапорта Мок все сильнее багровел, особенно со стороны шеи, а уж после рассказа Кацнельсона его шея приобрела пурпурный оттенок. Он вытянул вверх свою короткопалую ладонь — блеснула печатка с ониксом — и глянул прямо в глаза Зубику.

— Прошу, — кивнул тот. — Предоставляю вам голос.

— Благодарю вас, герр инспектор. — Мок поднялся и поглядел на собравшихся. — Мне бы не хотелось вас оскорблять, но очень жаль, что с нами нет комиссара Попельского. Я должен сказать кое-что важное, а он бы хорошо все перевел…

— Его нет, — раздраженно отметил Зубик, — потому что для него все слишком рано. И солнце сегодня светит. Так что он мог бы стать жертвой приступа болезни, которой никто никогда не видел…

— О, простите, пан начальник, — Заремба сорвался с места. — Я видел и ручаюсь…

— Господа, господа! — перебил его Мок. — Прошу прощения, что вмешиваюсь, но сейчас не время ссориться. Господа позволят, если я выскажу несколько критических замечаний о вашей работе?

— Прошу!

Зубик гневно повернулся к Моку, чуть не сбрасывая со стола переполненную пепельницу.

— Во-первых, — гость из Бреслау говорил уже спокойно, — все вы проводите самостоятельные расследования, а нужно ходить по двое! Это же полицейская азбука! На герра Кацнельсона напали. А что бы было, если бы тот Дрешер и вправду был убийцей? Он убежал бы вместе со своим защитником, а полицейский лежал бы без сознания где-нибудь в уголке. Во-вторых, — набрал он воздуха, — вы, господа, слишком легковерны и, прошу прощения, излишне наивны. Как можно идти к подозреваемому и не знать, ни кем он толком является, ни каковы его слабости, ни как его можно прижать, чтобы он во всем признался! Это сэкономило бы вам массу времени, если бы вы расспросили свидетелей про внешний вид подозреваемого, какой он: худой или толстый, есть у него борода или нет…

— Вот только не надо нас поучать! — буркнул Зубик. — Что означает "прижать"? Шантажировать? Мы здесь не применяем шантажа в отношении допрашиваемых, мы действуем в соответствии с законом! А то, что вы нам предлагаете… Это какие-то… Пытки, — вспомнил он немецкое слово. И, акцентируя, сказал: — То все фашистские методы, быть может, они хороши в Германии, но не у нас, понимаете, уважаемый пан криминальный директор?

Прежде чем Мок успел остыть и собрать мысли после такой резкой отповеди, открылась дверь, и в кабинет вошла панна Зося. Ее вид и милая улыбка подействовали успокоительно на всех мужчин. Зубик поправил жилетку на своем выдающемся животе, Заремба стал вращать зрачками, Грабский оторвался от заметок, Кацнельсон перестал массировать скулу, а Мок в одно мгновение забыл, что его чуть ли не прямо обозвали "фашистом".

— Я стучала, оправдывалась секретарша, — но вы, похоже, были слишком заняты совещанием и не слышали. У меня важная телеграмма из Катовиц. Ее только что расшифровали.