Разыскивая дачу-отшельник, я много размышлял, передумал и, кажется, это пошло мне на пользу.

– А вот и подкова на калитке, – сказал я вслух. Но, как оказалось, здесь жили другие люди.

– А где водонапорная башня и водокачка? – спросил я одного из них. Он показал, куда следует идти.

На моем пути стали попадаться обугленные деревья, сожженные дома, перепаханная земля гусеницами танков. Повсюду валялись гильзы от снарядов, брошенная техника, земля в воронках от бомб.

Рядом со мной прошли крестьяне с лопатами, как с ружьями на плечах, боязливо поклонились мне. На лицах страх, тревога, а в глазах ненависть.

На поклон крестьян я ответил приветствием по-афгански, они заулыбались, пошли дальше, а я подумал: «Как неуютно и тревожно находиться среди обугленных деревьев даже днем, а каково попасть сюда ночью при свете луны и вое одичавших собак!»

Однако впоследствии я использовал эти заброшенные места для встреч с агентурой «точки», зная, что полиция и армейские патрули стараются обходить стороной эти мрачные места, наводящие страх и отчаяние.

Вокруг меня вдоль тропинки, по которой я шел, валялись смятые танками деревья, изуродованные до неузнаваемости, так и казалось, что это не изуродованные деревья, а люди-калеки, попавшие в водоворот событий. Деревья стонали, как люди, тяжело переживали, что с нами случалось, плакали, словно отчаявшиеся люди, так и не поняв, в чем была их вина, за что их смяли, сломали и загубили жизнь.

На обугленные войной деревья даже не садились птицы и не вили гнезда. Стояла гнетущая тишина, внушающая тревожное чувство приближения какой-то новой беды. А деревья-уроды, как ловцы мертвых душ, действовали на психику, обостряли сознание собственной вины за случившиеся с ними несчастья, настораживали ум пониманием, что этим дело не кончится. Новая беда придет за старой и число мертвых деревьев удвоится-утроится из-за безрассудства человека, не умеющего жить в согласии с природой. Я шел, смотрел по сторонам и, кажется, от зловещей тишины, идущей от мертвых деревьев, погружался в таинственный мир Шекспира с изгибами света и тьмы.

Пока мертвая тишина не причиняла мне вреда, но ожидание наказания за содеянное варварство вызывало тревогу в душе, так и хотелось куда-то поскорее уйти прочь и скрыться от гибельных мест и никогда сюда не возвращаться. Впрочем, я так бы и поступил, если бы не интересы работы, которые подталкивали меня раз за разом в эти безлюдные и угрюмые места.

Вспомнил стихотворение, полюбившееся с детства своей жизненной правдой:

– Ну, слава богу! – вырвалось из груди. Наконец-то разыскал дачу-отшельник. На калитке висела большая железная подкова, выкрашенная в желтый цвет, а из трубы валил черный дым.

Собрав воедино всю свою волю и решимость, толкнул заветную калитку, она певуче открылась, я оказался в ограде дачи. Дом был старый, запущенный, кажется, забытый всеми и наводил скуку, пустоту и уныние, а не покой и благополучие, как об этом говорил полковник Шамиль.

Сгорбившись в три погибели, как столетний старик, в земле копался шифровальщик Микаладзе. Его я сразу узнал по фотографии, знакомясь в Кабуле с личными делами подчиненных. Он беспечно напевал:

Прапорщик Микаладзе, по оценке командования Центра, был специалистом высокого класса, о нем хорошо отзывались в Кабуле, но в то же время отмечали его неуравновешенный, вспыльчивый характер.

– Михаил Николаевич! – обратился я к прапорщику Микаладзе. – Здравствуйте. Много хорошего наслышан о вас и решил познакомиться с вами без посредников.

– Извините меня, пожалуйста, я что-то вас не припомню, чтобы мы с вами были знакомы? Кто вы будете, представьтесь, пожалуйста.

– Действительно, Михаил Николаевич, мы с вами не знакомы, но я о вас знаю со слов полковника Шамиля, начальника Кабульского разведывательного центра. Перед командировкой в Кандагар он много рассказывал о вас и оперативных офицерах кандагарской «точки». Я – полковник Тоболяк. Ваш новый командир. Вот мои документы.

Прапорщик Микаладзе отбросил в сторону лопату, не стал смотреть мои документы, вопросительно уставился на меня своими черными, как смоль, немигающими глазами, как будто увидел перед собой не своего непосредственного начальника, а вурдалака-оборотня. Их уже давно затравили в России собаками, но они еще остались в Афганистане.

Наконец-то Микаладзе заговорил быстро, нервно и громко:

– Да как можно, товарищ полковник, пройти пешком и без охраны такое большое расстояние от Кандагарского аэропорта до «Мусомяки», так условно мы называем свой дом. Вы, конечно, не знаете и не могли знать, что в 150 метрах от нашей дачи басмачи пару дней назад вырезали всю семью советника ХАДа, а самого советника пытали, отрезали голову и воткнули на кол. Вот такие дела творятся у нас. Теперь вы понимаете, что сильно рисковали своей жизнью? Этот риск, согласитесь, не оправдан!

Микаладзе еще хотел что-то сказать, но я остановил его красноречие.

– Михаил Николаевич, пойдемте в дом и вы меня представите офицерам в качестве нового командира «точки».

– Есть! – по-военному отреагировал прапорщик. – Все будет так, как вы приказали. К сожалению, пока нет телеграммы о вашем назначении, поэтому вас никто не встретил в аэропорту Кандагара. Телеграмма запаздывает. Все начальство, видать, занято съездом КПСС. Прямо беда, не съезд, а балаган и пустая болтовня, да и только.

Претензий к Микаладзе, что не встретили в аэропорту, не было. Главное, я прибыл к месту службы и готов приступить к выполнению своих обязанностей, но сказал прапорщику Микаладзе не о том, о чем думал, а совсем другое.

– Скажите, пожалуйста, не ваш ли родственник, полковник Микаладзе, работает в штабе 40-й армии?

– Нет! – коротко ответил прапорщик и добавил с улыбкой: – Я, товарищ полковник, ожидал от вас другой вопрос: не мой ли родственник Ксаверий Микаладзе был одно время градоначальником в Глупове?

– И какой же ответ? – теперь уже улыбаясь, спросил я прапорщика.

– Известно со слов сатирика, что Ксаверий Микаладзе умер от истощения сил на почве неравнодушия к женскому полу. Трезво рассудив, я самостоятельно пришел к выводу, что Ксаверий Микаладзе – не мой родственник, и вот почему. Во-первых, он, как известно, был большой любитель женского пола и много порчи от него было женам и девам глуповским, о чем сказал классик, а я не люблю женщин, поэтому не женат, а мне уже сорок лет. Во-вторых, моя бабушка по линии отца была негритянка, что в большей степени роднит меня с Александром Дюма, у которого тоже прослеживается такая же родословная: по линии отца, как у меня.

Непринужденно разговаривая с прапорщиком Микаладзе, я вошел в дом вслед за ним. С порога нельзя было сказать, сколько человек находится в комнате, из-за плотной завесы табачного дыма и кухонной копоти.

Помещение оперативной группы было грязное, неухоженное, с тяжелыми запахами грязи и сырости. Помещение давно не проветривалось, что нередко бывает у нерадивых и ленивых хозяев, занятых пьянством, потерявших всякое представление о времени суток, что в данный момент – утро или вечер.

В табачном дыму были слышны голоса оперативных офицеров Собина и Саротина. Они сидели за столом напротив друг друга и хлебали деревянными ложками щи, о чем-то громко и оживленно разговаривали. Оба в звании майора. Примерно одногодки. Лет под сорок. Собин и Саротин прибыли в Афганистан из Читы, но до прибытия в Кандагар не знали друг друга, познакомились здесь, в Кандагаре. Подружились. Стали, по словам полковника Шамиля, корешами до гробовой доски. Третьим компаньоном за столом был громадный черный кот. Он то и дело спрыгивал с колен майора Собина и лез под стол, куда Собин и Саротин бросали коту кости, и черный кот, с отчаянными кавалерийскими усами, похожий на булгаковского кота из «Мастера и Маргариты», грыз кости, дробил их своими мощными зубами. На столе у господ офицеров стояла бутылка водки, уже начатая, другая, пустая, валялась рядом со столом на полу. Оба майора с раннего утра опохмелялись, были под градусом и на мое присутствие не обращали никакого внимания. Шумно разговаривали, ругались. Слышались мат, нецензурная брань.