Как бы ни показался жестоким язык афганской войны, его надо знать.

Афганцы заставили нас уважать их жизненные интересы и принципы, о которых успели позабыть и обожглись наши солдаты, почти еще дети, неподготовленные к войне, и пополнили сибирские погосты, недооценив силу и мощь противника.

Я чувствовал по напряженным взглядам случайных людей, с которыми пришлось повстречаться по дороге к даче-отшельнику, по их натянутым улыбкам, что Кандагар живет по закону военного времени, дышит тяжело и нервно, как весь афганский народ, и от понимания всего этого стало тяжело на душе. Практически мы ввязались в войну не с басмачами, а с афганским народом.

Встречаясь с молодыми афганцами, которые шли и ехали по дороге на ослах и разбитых машинах японского образца, я видел в их глазах огонь ненависти. Они вели себя дерзко и решительно, были готовы без всякого предупреждения всадить град пуль по случаю знакомства со мной. Многие не скрывали этого желания, злобно смотрели в мою сторону исподлобья, поглядывали на запыленный автомат Калашникова, и этот автомат останавливал их от самосуда над человеком, зашедшим в «чужой» огород, сдерживал азиатский порыв мести и ярости, не уступающий такому хищнику, как Волк Ларсен в романе Джека Лондона.

Рядом со мной проскочил на большой скорости старый грузовик и чуть было не сбил меня с ног. В кузове грузовика молодые люди с лопатами, увидев меня, подняли черенки лопат и стали изображать, что целятся в меня, громко что-то кричать и издавать звуки, похожие на выстрел «Бах-бах-бах!», полагая, что этими выкриками они могут напугать меня. Я направил свой автомат в сторону автомашины и выстрелил в воздух, крики и смех прекратились. Черноголовки скрылись в кузове машины и долго не показывались, пока я взглядом провожал машину.

Враждебное ко мне отношение не прибавило энтузиазма. На мое появление в Кандагаре многие реагировали враждебно, как на заползшего в их постель клопа, от которого одно избавление – проутюжить швы горячим утюгом, только так можно избавиться от вредной твари.

Я шел, сжав губы, не произнося ни слова, молчал. Знал от деда, Ильи Васильевича Баева, истину: сильный не кричит, он просто бьет!

У меня не было злобы на афганцев, и я не понимал их злости ко мне. Я по-доброму относился ко всему, что видел и с чем соприкасался, любовался легкой походкой афганской молодежи, которая была сродни полету многочисленных голубей на кандагарской земле. Голуби эти были на редкость пугливые и беззащитные, образуя на земле замысловатые узоры, словно сотканный руками афганских мастериц ковер, и когда раздавался выстрел, голуби, взмахнув крыльями, уносились в небо. На миг все небо укрывалось крыльями голубей, и солнечный свет переставал проникать на землю. Становилось темно, как ночью.

Я шел уверенной походкой без страха и без боязни, верил, что ничего дурного со мной не случится. Знал не понаслышке, что испокон веков в Афганистане красота и ум ценятся больше всего на свете, а не грубость и злость. На красивых людей смотрел, как на картины художников в выставочном зале под стеклом, еще привыкая, что нахожусь не в России, а в Афганистане. Старался лучше понять окружающих меня людей, полагая, что со временем все станет на свои места, злоба пройдет, выветрится с годами, и сердца, привыкшие ненавидеть, вновь станут любить и радоваться, наполняться покоем и счастьем.

Дача-отшельник, где проживали оперативные офицеры, располагалась где-то рядом, но никак не удавалось ее отыскать. Я вновь свернул с проезжей части на узкую тропку и пошел в сторону величавых хвойных деревьев, стоящих плотными рядами, как солдаты в строю. Мощные деревья плотной стеной закрывали видимость, словно отгораживали дачу-отшельник от внешнего мира, но не от имеющихся проблем. Обособленное расположение дачи создавало в некотором роде ореол таинственности и религиозности, как это бывает с людьми, старающимися уединиться и жить в отдалении от других людей, как староверы, и проводить все свободное время в беседе с Богом, замаливая свои грехи, чуждаясь мирской суеты, пустой и бесполезной.

О даче-отшельнике начальник Кабульского разведывательного центра полковник Шамиль был другого мнения, как и об обитателях дачи, называя их бранными словами, трусами и пьяницами, под стать пьяницам в глухих сибирских деревнях, пьянствующих с одинаковым рвением как в Петров день, так и в Иванов день, будучи не Иванами и не Петрами. Шамиль давно затаил злость на Кандагарскую «точку», так называли секретное расположение разведчиков на территории Афганистана. По словам Шамиля, он собирался разогнать на «точке» всех оперативных офицеров и заменить новыми, но не доходили руки, поскольку пьянство, дебош, трусость были практически везде, и менять шило на мыло он повременил. Но с моим прибытием в Кабул решил оздоровить обстановку в Кандагаре. Направил в Кандагар меня, считая опытным разведчиком, о чем он не раз мне говорил, жаловался, что ему в разведцентр присылают не опытных офицеров разведки, а пьяниц на исправление. Так, по его словам, в Мазари-Шарифе в комнате шифровальщика держали барана, откармливали его к ноябрьским праздникам. Но случилась беда, шифровальщик, из прапорщиков, заснул, будучи пьяным, с непотушенной сигаретой, возник пожар, баран сгорел вместе с шифровальщиком, от которого осталось кое-что, как от гоголевского Акакия Акакиевича после смерти: пара подметок, стоптанные ботинки и кальсоны.

Обстановка на всех «точках» была сложной и напряженной. Многие командиры «точек» находились в отрыве от регулярных сил 40-й армии, глубоко в басмаческом тылу, должны были действовать в интересах 40-й армии, давать координаты расположения басмаческих формирований, выдавая себя за советников губернатора или партийных секретарей провинций. Однако тесного сотрудничества не получалось. Здесь большую роль играл личный фактор, не все офицеры выдерживали массированные атаки басмачей, обстрел «точек» из пулеметов и минометов, круглосуточное нахождение в окопе без горячей пищи и воды, будучи в постоянном ожидании смерти или ранения. Нередко басмачам удавалось брать в плен разведчиков и советников. Их пытали, жестоко издевались, отрезали головы или разрывали на части, привязав за ноги к ишакам или ослам. Такое случалось часто, но всячески скрывалось и замалчивалось. Эти факты были за семью печатями, и мало кто знал о них. «Правда» об афганской войне начиналась со лжи.

Офицеры-смертники на «точках» были в постоянном ожидании беды, спивались, делали это сознательно, их отправляли в Кабульский разведцентр, там драли со всей силы, чтобы другим неповадно было, судили судом чести, увольняли из армии без пенсии. Наступали нищета, голод, смерть. Офицеры умирали не с ужасом перед смертью, а с благодарностью, со словами: «Слава богу! Отмучился!» – исповедью из глубины души.

Никакие приказы по 40-й армии о наказании за пьянство, ни суды офицерской чести не могли положить конец пьянству на «точках», расположенных в басмаческом тылу. Какой бы храбростью ни обладал офицер, он был прежде всего человеком, а только потом офицером, и ему, естественно, были присущи все достоинства и человеческие недостатки. Никто не хотел умирать во цвете лет за «здорово» живешь, на чужбине, за непонятные цели этой войны, но умирали, загнанные в угол.

Однако тяга к жизни преобладала, брала верх. Можно понять героев-панфиловцев. Они погибли за правое дело, за Россию, а за что гибли военнослужащие в Афганистане? За прихоти кремлевских мечтателей, развязавших эту войну, что шло вразрез с нашими интересами, несмотря на долг, присягу и офицерскую честь.

Басмачи внимательно отслеживали оперативных офицеров на «точках», выкрадывали их, жестоко пытали, глумились, отрезали головы, а пакистанская пресса публиковала на страницах своих изданий фотографии голов «мушаверов», что считалось правилом хорошего тона.

Направляя меня на «трудную», по его словам, «точку», начальник Кабульского разведывательного центра Шамиль дал мне широкие полномочия, вплоть до отстранения от занимаемой должности офицеров за плохую работу. Следил из Кабула о положении дел на «точке», но помощи, как правило, не оказывал.