Орудий натыкано было, как крестов на кладбище. Немцев – не продохнуть. Местных согнали по пять семей в один жихарь. Штаб какой-то заселился. Офицерье поехало на Залесье – не вернулось. Слушок прошел: лыжники угробили! Тогда дороги очистили на сто метров по обе стороны. Оборону за выгоном построили. Вышки, как от пожара. А на перекрестках просек в борах – дзоты и блиндажи. Мне шестнадцать лет исполнилось, помню все, как сегодня было. Помню! – Илья Михайлович кинул на затылок кепку-блин, указал на прогалину в лесу. – Там дорога на Залесье. Там главный бой. Считай, всю ночь полыхало.

– Разведка у немцев работала – будь здоров! – перебил Михаил Степанович. – Прошла через дорогу одна колонна. Немцы молчали. Вторая прошла. Не трогают. Немцы вроде затаились или боялись…

– Боялись они парашютистов! – Овчинников все прищуривался, оглядывая зеленые раздолья. – Попадались нам немчики после встречи с десантниками. Лопочут: «Найн! Найн! Парашют нихт! Гитлер капут!»

– Потом пошли замыкающие цепочки, – продолжил Михаил Степанович. – Вот тута немчура и ударила. По последним лыжникам. Вышли десантники почти на околицу низиной белой, Ухошиным полем. Потом на дорогу Залесья. Накрошили немчуры. Дрались, можно сказать, зубами, руками, ногами… Шли к цели напролом!

– К утру немцы осмелели. Подкрепление поспело из Костьково да Висючего Бора. – Илья Михайлович с силой вырвал кустик сурепки, зажал в кулаке. – Гонят переводчики по деревне: «Идите к саням возить убитых!» Солдаты оцепили место боя: кроме подводчиков, никого. А на краю дороги, рядом с маленькой трубой от миномета, лежал еще живой лейтенант. Хрипел угорело: «Не подходи!» Сперва строчил из автомата. Потом одиночными стрелял из пистолета. А вокруг – немцы, им побитые. Немец-очкарик спрятался за сосной, издали достал гранатой. Говорили женщины, которые убитых увозили, что парень был из Ижевска, учитель, мол, по письмам узнали…

– Дивно было нам, подросткам: десантники будто бы загорели, черны от копоти, скуластые, с ввалившимися щеками. – Михаил Степанович топтался на меже, поглядывал на синие разливы льна и вздыхал: – Смелые были на диво: перли на пушки нахрапом! По позициям били из миномета точно. Наверное, тот лейтенант командовал…

Овчинников не перенес воспоминания:

– А где же братская могила? – крикнул он сельчанам.

– Останки десантников перенесли в деревню Костьково. Там и надгробие, и обелиск, – пояснил Баринов.

Старый партизан недовольно покряхтел, помял свой подбородок.

– Хозя-аева!

И мы спустились к месту бывшего захоронения. Михаил Степанович обмахнул рукой, словно чертя границу:

– Счетом сто девять человек. И в числе их – женщина. Молоденькая девчонка с косой. Смуглая, волос черный. Автоматной очередью снесло полголовы. Нашли ее у Заводской дороги. Убивались бабы до слез, когда клали в яму… И до своих-то не дошла, сказать прямо, пустяк. Наши были в десяти километрах отсюда, за речкой Полой.

Отбившиеся парашютисты от немцев подались косогором к Лазуриной Ниве. Там, слыхать, самолеты садились. А в сараях жили раненые, сушила там были деревенские…

– Под пасху было, в пятницу. Помню, как сегодня. – Илья Михайлович говорил с всхлипом, крутил в руках свою кепку-«аэродром». Попрощавшись, Баринов, без сожаления топча лен, напрямик пошел к быкам.

Мы задержались ненадолго. С тяжелым сердцем покидали Ухошино поле, взбираясь межой к околице Аннино.

После прорыва через дорогу Аннино – Залесье комиссар Мачихин позвал к себе Лукина. Было это в лесу на краю болота Дивен Мох. Связной ходил долго – колонна 3-го отдельного батальона уклонилась от маршрута основных сил десантной группы. И это взвинтило Александра Ильича. Он хорошо понимал, что лишь в едином порыве, а не разрозненными кучками, можно пробиться через оборону немцев. Накануне комиссар бригады получил телеграмму от генерала Мавричева из 34-й армии, который занимал должность начальника штаба Южной группы соединений Северо-Западного фронта, с обещанием помочь прорыву десантников. Но такое заверение давалось и под Черной…

Мысли о Черной вернули Мачихина к трагической ночи 28 марта 1942 года.

– Николай Ефимович, я пойду с третьим батальоном, – сказал Мачихин.

– Почему именно с третьим? – уточнил Тарасов.

– Лукин – человек не сильный… – ответил тогда комиссар.

– Надо ли тебе быть на острие атаки? – удивился комбриг.

– Когда я сам иду в первой шеренге – это и есть моя партийная агитация, Николай Ефимович!

– Одобряю, комиссар!

По своему обыкновению, Александр Ильич вырвался на лыжах в переднюю цепь. Правее вел в наступление 8-ю и 9-ю роты Николай Воробьев. Комиссара Лукина не видели в рядах атакующих…

Мина ударила в кочку. Взрывом сбило Мачихина. Командиру роты Воробьеву осколки покалечили руку. Александр Ильич сам не смог подняться… И в критической ситуации он опять не обнаружил Лукина.

Теперь вот 3-й отдельный батальон, которым после гибели И.Ф. Булдыгина командовал комиссар Георгий Исаевич Лукин, в нарушение приказа отбился от бригады. На марше начальник особого отдела Борис Гриншпун доложил Мачихину результат расследования случая неоправданного отхода 1-го отдельного батальона под Доброслями. По мнению особистов, грубость и чванство Бессонова оборотились трусостью. Комиссар бригады отложил окончательное решение судьбы Бессонова до выхода из тыла немцев. Нет ли и в данном разе похожего?..

Мачихин выслушал объяснение Лукина внешне без раздражения. Комиссар был в измызганном маскхалате, темные глаза на смуглом лице, как застоялая вода в колодцах, источали равнодушие. Александр Ильич поинтересовался, знает ли комиссар положение батальона, настроение бойцов… И, не уловив в голосе Лукина твердости, резко заметил:

– Долго ищете свое место в строю, комиссар! Раз и навсегда определите его – оно в цепи наступающих!

Лукин, видя болезненную гримасу Мачихина, его обескровленное лицо и лихорадочно блестевшие глаза, поспешил снять напряжение разговора признанием своих промахов. Комиссар бригады не принял его оправданий:

– Приказ – святое дело для бойца. И трижды – для командира! Это же элементарно, комиссар!

– Исправлюсь! Опыта у меня мало…

И вновь в оправданиях Лукина, как вспоминает Александр Ильич, он уловил нотки неискренности. С сожалением и болью глядел Мачихин на подчиненного.

– Поймите, Георгий Исаевич, именно теперь, когда силы на исходе, комиссар должен быть рядом с бойцом. Приказать вам не могу, Дранищева теперь это право, но прошу: выведите батальон из тыла с наименьшими потерями. Ваш долг коммуниста сегодня в этом…

Чуть позднее об этом же самом просил комиссар бригады и нового командира 2-го отдельного батальона Ивана Михайловича Тимошенко, напоминал комиссару батальона Георгию Ивановичу Навалихину.

Считаные бойцы остались после боев под Черной и на демянской дороге в отдельной зенитно-пулеметной роте. С комиссаром ее А.В. Калиничевым повидался Мачихин. Впадая в забытье, он требовал сохранить остатки роты, умело разведать проходы на речке Поле, с тем чтобы провести через передний край малой кровью…

…Ночью на болоте Дивен Мох приземлился наконец санитарный У-2. Помнят тот момент и Михаил Селиванов, и Борис Гриншпун, и Алексей Александров, и Федор Дранищев.

Комиссара бригады несли на руках работники политотдела – высох мужик. У борта самолета он попросил опустить его на землю. Вынул из-за пазухи портсигар, протянул Селиванову на память. Степану Халтурину – трубку. Казенкину достался от комиссара кисет с табаком.

– Земной вам поклон, товарищи!

– Доброго пути вам, товарищ батальонный комиссар.

Мачихин закрыл лицо шапкой. Как показалось ребятам, заплакал. Потом их оттеснили, и они закурили комиссарского табачку.

«Мачихина до самолета провожали Федор Петрович Дранищев и группа десантников, – сообщает Борис Иосифович Гриншпун из Овруча. – «Дайте пистолет! – сказал он мне. – Если самолет собьют, не дамся в руки фашистам». – Пистолет Мачихину я вернул, а забирал, когда комиссар бригады был в тяжелом состоянии, бредил. Прощание было суровым и коротким. Летчик торопил – успеть до рассвета перелететь линию фронта!..»