У штаба Журба спрыгнул на землю. Часовой, взглянув на коня, сказал с укоризной в голосе:

— Эк, запалил лошака! Теперь он не работник…

— Где командир? — не слушая его, спросил Журба.

… Вскоре поднятый по тревоге полк срочно окапывался на узком перешейке у реки Молочной. Бригаде белогвардейского генерала Шифнер-Маркевича, рассчитывавшего на внезапность удара, придется задержаться здесь: конная лава с гиком и свистом, в блеске шашек будет мчаться на позиции полка, а потом, теряя людей, уже без крика и блеска, задыхаясь в поднятой пыли, покатится назад…

Но этого Журба не увидит — к тому времени он будет уже в Мелитополе, где ему придется еще раз, теперь уже во всех подробностях, изложить в штабе армии задачи слащевского десанта и план врангелевского наступления в целом.

А еще позже, на подступах к станции Акимовна, будет метаться перед залегшими цепями генерал Слащев. Но и смелость его, и ярость будут бессильны: упорное сопротивление красных бойцов не позволит Слащеву овладеть Мелитополем с ходу, а именно на этом строился его расчет… Каждый час вынужденной задержки ставил под сомнение весь смысл десанта…

Вместо стремительного наступления получалось топтание на месте: поднятые в атаку цепи отборных офицерских полков отбрасывались назад. Когда же на станцию прибыл бронепоезд красных, когда над стальными коробками бронированных вагонов поднялся в небо аэростат с корректировщиком, когда ударили направляемые им орудия и пулеметы, атака захлебнулась окончательно. Положение не смогли выправить теперь и подоспевшие английские танки: три из них были повреждены и захвачены красноармейцами, остальные отошли на безопасное расстояние и лишь коротко огрызались огнем…

Слащев видел: десанту в этом бою нанесен серьезный урон. Он не сомневался, что овладеет в конечном итоге и станцией Акимовка, и Мелитополем, но мысль о том, что внезапность, инициатива утеряны безвозвратно, приводила его в бешенство. Если возникают такие непредвиденные трудности на первых шагах, если уже теперь приходится нести столь огромные потери, то что же будет дальше?..

Задавая себе этот вопрос, генерал Слащев пытался предугадать ближайшее будущее предводимого им корпуса. О себе и о своем будущем он задумается позже, в дни боев за Каховку, когда его разногласия с Вран-гелем достигнут критической точки, и выход останется один — немедленная отставка. Внешне все будет выглядеть пристойно: отставку назовут отпуском по состоянию здоровья, барон в специальном приказе распорядится впредь именовать его Слащевым-Крымским… Поселившись в Ливадии, будет он день за днем размышлять о прошлом и взвешивать надежды на будущее: мрачная слава генерала-вешателя и нелепая приставка к фамилии — Крымский — невеселым окажется итог!

Мучительный процесс осмысления дней минувших будет продолжен и в Константинополе, куда сбежит Слащев в ноябре двадцатого на своей паровой яхте «Жанна».

Страшно человеку, уверенному, что все дела его и помыслы были направлены на благо Отечества, осознать однажды, что ничего, кроме страшного вреда, не принесли его действии ни России, ни русскому народу… Но это произойдет. И Слащев, спасаясь от неотступного, палящего страха, напишет в своей книге «Требую суда чести!», что возлагает всю вину за содеянное на предводителей белого движения. Книга эта лишит Слащева генеральского чина, приговорит его к беспощадной ненависти белоэмигрантов… И тогда, вопреки всем законам о праведной мести, сам русский народ в лице правительства Советской России дарует ему прощение и жизнь.

Так будет после окончания войны. Но пока еще идет она: тяжкая, кровавая, беспощадная — Гражданская. И не опальный, а всесильный генерал Слащев, взбешенный неудачным началом десантной операции, ищет возможность исправить положение, продолжить свой марш к вершинам бесславия…

Феликс Эдмундович Дзержинский, чей штаб по-прежнему находился в Харькове, в здании Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии на Совнаркомовской, принял Николая Журбу ранним утром 13 нюня 1920 года.

Уже четвертый день жил Николай в Харькове. Была у него возможность подробно доложить руководству ВУЧКа о проделанной в Крыму работе, о положении дел в белом тылу, о своем переходе в Кирилловну и о многом другом. Сейчас, в дни наступления врангелевской армии, его информация была чрезвычайно важна, и Николаю пришлось беседовать с представителями самых разных служб и организаций. Журба уже знал: деятельность чекистов в Крыму признана успешной, и все-таки, услышав от Полякова, что его вызывает Дзержинский, почувствовал волнение.

Когда Журба вошел в знакомый ему кабинет, Дзержинский внимательно, с добрым любопытством посмотрел на него и сказал:

— О вашей одиссее я знаю…

Решив почему-то, что Дзержинский произнес эти слова с иронией, Николай виновато заметил:

— Мне помешал шторм. И потом — эта задержка в Кирилловне. Если бы не это, я бы успел гораздо раньше.

На лице Феликса Эдмундовича промелькнула едва заметная усмешка.

— Скажите, а как лично вы оцениваете свои действия?

— Не знаю, — смущенно признался Николай. — Боюсь, что не смогу быть достаточно объективным.

— Вот уж с этим позвольте не согласиться! — покачал головой Дзержинский. — Запомните: чекист всегда должен видеть себя и свои поступки как бы со стороны. Особенно если со всех сторон на тебя смотрят враги. В таких случаях самоанализ и полная объективность необходимы нам трижды! — Он подошел к Журбе, положил на плечо руку. — Будем надеяться, что вы научитесь и действия: вы сделали все, что мог сделать человек в вашем положении, и даже чуточку больше.

Журба, смутившись и покраснев, — теперь уже от радости, — встал. Набравшись храбрости, произнес:

— Если вы считаете, что я справился с работой, позвольте обратиться к вам с просьбой.

— Говорите.

— Я прошу направить меня в Крым для дальнейшей работы, — горячась сказал Журба. — Просил об этом товарища Полякова, но он считает, что мое возвращение туда связано с неоправданным риском. Я очень уважаю товарища Полякова и отношусь к ному как к учителю, но согласиться с ним в этом вопросе не могу. — Мгновение помедлив, Журба добавил: — Я сказал ему об этом. Предупредил.

— Это правильно, по-мужски, — серьезно сказал Феликс Эдмундович. — И что же он?

— Поляков. — неуверенно произнес Николай, — он посоветовал мне не говорить с вами на эту тему.

Дзержинский негромко и с удовольствием засмеялся.

— Видите, как опасно пренебрегать советами более опытных и старших товарищей? Я ведь точку зрения Полякова разделяю полностью! Выходит, вы и меня обвинили в чрезмерной осторожности?

— Извините, Феликс Эдмундович… — Журба окончательно растерялся. — Я не думал, что так получится…

Дзержинский подошел к столу, сел.

— К вопросу о дальнейшей вашей работе мы еще вернемся, — пообещал он. — Что же касается необходимой осторожности в права на риск… Когда люди живут в условиях, где лично для них риск практически исключен, важно не разучиться трезво взвешивать степень допустимого риска для других. Если бы я почувствовал, что потерял способность реально оценивать опасность, угрожающую в том или ином случае моим сотрудникам, то не счел бы для себя возможным возглавлять такую организацию, как ВЧК. Говорю об этом с одной целью: наверное, когда-нибудь и вам придется руководить людьми, и от продуманности нашего решения будут зависеть чьи-то жизни. Знайте же: тот, кому дано право посылать людей на риск, права на ошибку не имеет. Нет! Поэтому когда вы говорите о Крыме, я решительно поддерживаю товарища Полякова, но не вас.

— Но разве те, кто остался там, не рискуют? — тихо спросил Журба, — Тот же Астахов?

— Василий Степанович… — Взгляд Дзержинского потеплел, лицо смягчилось. — Я ведь для того вас и пригласил, чтоб справиться о нем. Рассказывайте!

— Мне, собственно, и рассказывать не о чем… Между прочим, Василий Степанович, узнав, что я видел вас перед отправкой в Крым, замучил меня расспросами!