А парикмахер, скобля щеку Журбы, уже перешел к иной теме:

— Боже ж мой!.. И чего только мне ни говорили, когда здесь открылась ЧК! Какой же, говорили мне, приличный клиент захочет брить себя там, где рядом ЧК. Приличный клиент не захочет, чтоб вместе с деньгами тратить еще и нервы. А что с того, я вас спрашиваю, если рядом со мной появилась ЧК? Может, мы мешаем — она мне, а я ей? Но как, скажите вы мне, мы можем мешать друг другу? О, теперь многие завидуют мне, я работаю и совсем не беспокоюсь, как другие, что однажды ко мне зайдет какой-нибудь недобитый петлюрчик и перережет мое горло моей собственной бритвой. Полный враг Советской власти и ЧК не захочет теперь гулять по нашей Совнаркомовской улице!..

Не вслушиваясь в слова говорливого парикмахера, Журба смотрел в зеркало, а вернее — в отраженное нм окно. Что-то непонятное происходило с ним: все ощутимее ломило тело, все большей тяжестью наливалась голова. Хотелось сидеть здесь бесконечно долго, никуда не спешить и ни о чем не думать.

Женщина с большим черным ридикюлем остановилась у окна, посмотрела на свое отражение, поправила волосы.

«У кого-то я уже наблюдал такой жест, — вяло подумал Николай. — Да и лицо это где-то видел…» Ему даже не хотелось вспоминать где.

Подставив парикмахеру недобритую щеку, он закрыл глаза. Но неясное, тревожное ощущение опасности заставило его опять посмотреть в окно — женщины там уже не было. Однако тренированная память тут же восстановила, повторила перед ним и знакомый жест, и знакомое лицо. «Где? — требовательно спросил себя Журба. — Где и когда я мог видеть ее?»

Вспомнил: Приморский бульвар, ресторан, за одним столом — он, Илларион и Ермаков, за другим — Астахов, Красовский и эта женщина… Как же фамилия ее?..

К черту фамилию! Астахов говорил потом, что она — враг! «Грабовская, — услужливо подсказала память. — Грабовская…»

И рядом само собой встало услышанное только сейчас, в парикмахерской:

«… Враг не захочет гулять по Совнаркомовской!..»

Забыв о бритье, Николай вскочил — парикмахер едва успел отвести руку с бритвой. Не обращая внимания на его испуганные возгласы, вытирая на ходу мыло с лица, Журба бросился на улицу. Увидел, что женщина быстро идет к зданию ВУЧК, у иодьезда которого только что остановился автомобиль Дзержинского: Феликс Эдмундович уже вышел из машины и, склонившись к шоферу, говорил что-то…

В следующий миг Николаи увидел, что женщина достает из ридикюля пистолет, и понял: прежде чем он догонит ее, произойдет страшное, непоправимое…

— Грабовская! — крикнул на всю улицу. И еще раз: — Грабовская!..

Женщина резко обернулась, поняла: у нее нет времени! И поспешно выстрелила.

В Дзержинского.

Было слышно, как пуля с треском пробила ветровое стекло автомобиля.

Грабовская опять выбросила перед собой руку с пистолетом.

Дзержинский, выпрямившись, смотрел на нее, и такая спокойная сила была в его взгляде, что сразу нажать на спусковой крючок она не смогла. А уже в следующую секунду подоспел Журба…

Все произошло мгновенно — даже редкие прохожие не поняли, что случилось.

Несколько человек из внутренней охраны ВУЧК, встревоженные выстрелом, выбежали на улицу. Опережая вопросы, Дзержинский приказал:

— Всем в вестибюль: незачем привлекать к себе внимание.

Журба вошел в вестибюль последним. Покачнувшись, привалился спиной к стене: мелкая дрожь сотрясала тело, казалось, он не чувствовал ничего, кроме изматывающей, непреодолимой слабости. Впрочем, нет: еще жила в сознании радость — Дзержинский невредим!

— Прошу всех, кто был свидетелем инцидента, — ровно и строго проговорил Дзержинский, — никогда и нигде о нем не вспоминать. Если угодно — это приказ! — Помолчав, счел нужным добавить: — Я бы не хотел, чтоб слух об этом эпизоде дошел до Владимира Ильича. — Председатель ВЧК обвел взглядом сотрудников, негромко сказал: — Срочно пригласите доктора.

Через несколько минут к Дзержинскому уже подбегал бледный, перепуганный доктор.

— Феликс Эдмундович!..

— Со мной ровным счетом ничего, — поморщился Дзержинский и указал на Журбу.

Доктор подошел к Николаю, взял его за руку.

— Пойдемте-ка со мной, голубчик…

— Зачем? — удивленно и беспомощно спросил Журба. — Зачем я должен идти с вами?

— У вас жар. И пульс нехороший.

Журба двинулся за ним на ватных, подгибающихся ногах. Когда поднялись на первый пролет лестницы, обернулся. Дзержинский внимательно и тревожно смотрел на него.

«Ну да, я же нарушил приказ… — вспомнил Журба. — И даже не успел объяснить почему… Но главное, что Дзержинский жив и здоров, а все остальное неважно!..»

Феликс Эдмундович на мгновение прикрыл глаза и кивнул ему подбадривая.

… Сквозь мутную, искрящуюся пелену проступало девичье большеглазое лицо, на лоб опускалась мягкая прохладная рука.

— Вера!.. — непослушными губами выговаривал Николай. — Как ты меня нашла?.

— Попей, миленький, попей…

Ощущение приятной, живой влаги на губах было недолгим, исчезала куда-то Вера, и он летел в темную глубокую пропасть. Казалось, не будет конца этому падению. Но вдруг темнота расступалась, и он оказывался в холодных, кипящих волнах Азова. Бесконечно и жадно пил горько-соленую воду и никак не мог утолить обжигающую жажду.

Скорее почувствовал, чем увидел: опять склоняется над ним чье-то лицо.

Поляков!..

— Где я? — кричал во весь голос, но почему-то не слышал себя. — Что со мной?!

— Тиф, Николай, тиф, у тебя!.. Держись, Николай!

— Куда Вера ушла? Где она?

— Ах ты, мать честная! — голос у Полякова огорченный. — Снова бредит!

«Да нет же, нет! — хочется закричать. — Она только что была здесь!»

Но оказывается, что уже ни о чем спрашивать и не надо: они с Верой идут вдоль берега — и светит солнце, и море играет, и волшебную музыку дарит миру невидимый оркестр…

А потом — опять падение в черную ночь. И тогда сквозь беспамятство и кошмары пробивается к нему ласковый голос Веры и он молит неизвестно кого об одном: пусть не погаснет родной голос, пусть зовет!

Голос звучал, Николай выбирался из пропасти, и снова шли они с Верой вдоль мори…

Уже осень раззолотила прощальным цветом деревья на улицах Севастополя. То ли потому, что заметно похолодало, то ли потому, что красные стояли у Пере-копа, но генерал Артифексов, к которому зашел со словами благодарности совладелец константинопольского банкирского дома Астахов, зябко поводил плечами.

— Когда землечерпательные караваны смогут двинуться в путь? — спросил Артифексов.

— Идет приемка на борт топлива, воды и провианта. Главный инженер порта уверил генерала Вильчевского и меня, что в трехдневный срок караваны будут готовы к отплытию.

Артифексов посмотрел на плотно закрытое окно, прислушался к неясному шуму улицы.

— Медлить нельзя, — вздохнул. — Трудно сказать, как будут развиваться дальнейшие события на фронте…

— Но, ваше превосходительство, — с мягкой укоризной в, — задержка случилась, как вы знаете, не по моей вине.

Астахов еще раз напомнил Артифексову о той нечестной игре, которую до последнего времени пытались вести с ним. Когда началось наступление в северной Таврии, переговоры были практически прекращены. Оправданием служил тот факт, что штаб, занятый военными действиями, не имеет возможности заниматься делом второстепенным, не требующим к тому же срочного решения. Но истинная причина бесконечных проволочек заключалась в другом: опьяненные первыми успехами наступления, врангелевские чины боялись продешевить — им казалось, что чем более ощутимых побед добьется армия, тем большую сумму смогут они запросить за имущество флота.

— Полно, Василий Степанович! — невесело ответил Артифексов. — Что теперь виновных искать. Караваны ваши.

— Моими они станут тогда, когда придут в порт назначения, — поправил его Астахов. — Я не суеверен, но знаете… Вот рассчитаюсь с правительством вооруженных сил Юга России, тогда и можно будет считать дело сделанным!