Иванченко боялся новой встречи с Журбой. Боялся потому, что уже начинал понимать всю тяжесть своих ошибок. Однако, поддавшись растерянности, Иванчен-ко бездействовал. Сказав, что с вражеским лазутчиком разбираться сейчас не время, он отослал Федоренко проверить, что делается на северной окраине Кирилловки.

С моря надвигался густой туман, он уже опеленал кромку берега, когда Федоренко подошел к окопу на северной стороне Кирилловки.

Трое красноармейцев лежали на бруствере окопа, к чему-то прислушиваясь.

— Чего вы? — спросил Федоренко.

— Подожди, — предостерегающе поднял руку пожилой красноармеец.

Какое-то время, кроме всплеска волн и шуршания прибрежной гальки, они не слышали ничего.

И вдруг с моря явственно донеслось ржание лошадей.

Красноармейцы переглянулись: почудилось!.. И снова раздалось ржание — казалось, что в море пасутся кони. «Свят, свят», — перекрестился пожилой красно-армеец.

Федоренко же испугался по другой причине: лошади могли быть лишь на кораблях…

— Десант!.. — с отчаянием воскликнул он. — Бегу к старшому! Доложить бегу!

Иванченко, услышав о десанте, затравленно оглянулся. Он ринулся к окну — кораблей пока не было видно, но грохот якорных цепей, приглушенные расстоянием команды, ржание лошадей не оставляли никаких надежд. И ему стало ясно, что лично для него этот десант означает гибель…

Странно, но мысль эта принесла облегчение — теперь все стало на свои места. Иванченко почти спокойно подумал, что высокий подоконник будет выгодным местом для станкового пулемета.

— Станкач сюда! — крикнул он Федоренко. И вместе с ним бросился в коридор за «Максимом».

Вдвоем они поставили станковый пулемет на подоконник. Иванченко торопливо сунул ленту в приемник. И когда сцепил пальцы на ребристых ручках «Максима», окончательно успокоился — что-что, а трусом он не был.

Когда из поредевшего тумана вырвались первые солдаты с винтовками наперевес, Федоренко сдавленным от волнения голосом прошептал:

— Стреляй! Чего не стреляешь?

— Не спеши! — сквозь стиснутые зубы сказал Иванченко. — Задержать десант не задержим, но уж кровью белой я подкрашу море.

Солдаты шли, а он все смотрел на них, склонившись к прицелу. И когда увидел, что едва ли не каждая пуля найдет свою цель, нажал на гашетку…

В Кирилловку поручик Юрьев с «охотниками» входил героем. После того, как его люди перехватили трех красноармейцев, вырвавшихся из деревни, он мог с чистой совестью доложить полковнику Дубяго о том, что задачу свою выполнил: за пределами Кирилловки о начавшемся десанте не знает никто.

«Охотники» шли медленно, их лица почернели от усталости. Двое придерживали сидевшего на лошади тяжело раненного подпоручика.

Улицы Кирилловки были заполнены солдатами и офицерами из кавалерийской бригады генерала Шифнер-Марковича. Оседланные лошади поражали своим видом: широко расставив ноги, они сонно стояли, прислонившись к плетням. Юрьев, увидев знакомого капитана, смеясь, спросил:

— Что ваши кони — перепились?

— Укачались самым бессовестным образом! — развел руками капитан. — И теперь мы обречены час-два бездействовать!

Во дворе особняка, в котором недавно находился пост красных, суетился комендантский взвод. Солдаты выбрасывали из дома полуразбитую мебель, подметали полы. Здесь всем распоряжался адъютант полковника Дубяго. Юрьев направился прямо к нему.

— Поручик, передаю слово в слово, — весело крикнул ему адъютант вместо приветствия. — Генерал при мне сказал полковнику Дубяго: «Оправдал себя Юрьев. Достоин самой высокой похвалы. Похвалы и награды!»

— Благодарю! — Юрьев коротко поклонился. — Штаб еще не перебрался на берег?

— Ждем с минуты на минуту, — Адъютант увидел солдата с кофром, бросился к нему, крича на ходу: — Осторожно, там же посуда! — Вместе с солдатом он скрылся в доме.

Юрьев приказал отправить раненого подпоручика и санлетучку, «охотникам» разрешил отдыхать. Огляделся. У забора сидели под охраной солдата двое раненых пленных. Вспомнив, что скоро сюда прибудет начальство, еще раз осмотрелся: нельзя ли убрать их подальше? Взгляд его натолкнулся на окованную железом дверь, ведущую в подвал…

— Поручик! — крикнул с высокого крыльца адъютант. — Как смотрите? — Взболтнул алюминиевую флягу.

— С удовольствием, — Юрьев взбежал на крыльцо.

… Сидевший у забора Федоренко долго смотрел на привязанную к крыльцу лошадь — с нее только что сняли раненого подпоручика. С трудом шевеля разбитыми губами, сказал:

— На этой лошади ездил наш комиссар. — И тут же, повернувшись к Иванченко, яростно продолжал: — Ты, ты один во всем виноват! Тебя человек предупреждал о десанте. А ты что сделал? Ты сунул его в подвал!

— Я дрался, — прохрипел Иванченко. — Ты сам видел, скольких уложил!

— Не притворяйся дураком! — еще резче сказал Федоренко. — Теперь наших погибнет во много раз больше — как будто не знаешь!

Иванченко тяжело вздохнул и промолчал.

— К нам человек с той стороны шел, а ты… А мы его в подвал сунули… — Он зло сплюнул, поднял голову к часовому, охранявшему их: — Эй, служба! Дай закурить. Бог тебе это милосердие зачтет!

Солдат, не шелохнувшись, процедил сквозь зубы:

— Ты с богом раньше меня встретишься! Ишь сколько людей погубили! Я б тебя своими руками кончил…

— Жалко, что и ты на тот бережок не выходил… — Федоренко, вздохнув, привалился к стене. Он дышал тяжело, лицо от потери крови стало матовым.

С крыльца спустились Юрьев и адъютант.

— Надо убрать отсюда пленных, ну, хотя бы в подвал, — сказал Юрьев. — Им здесь не место.

Он подошел к двери подвала и отодвинул засов. Дверь распахнулась. Юрьев достал из полевой сумки фонарь…

Журба, услышав под дверью разговор Юрьева и адъютанта, замер у стены. Вскоре, ржаво проскрипев петлями, дверь открылась, и в освещенном солнцем проеме встала фигура офицера, которого Журба узнал сразу. «Юрьев!..»

Он рванул поручика на себя и вырвал из его кобуры наган.

Выстрелы, донесшиеся из подвала, заставили Федоренко встрепенуться…

— Нам терять нечего, — шепнул он Иванченко. — Человека спасать надо!

Иванченко неожиданно легко вскочил на ноги и, сбив наземь часового, перехватил его винтовку.

К пленным ринулись солдаты. Стрелять они не могли: рядом с пленными безвольно стоял, не сводя с них глаз, адъютант. Иванченко знал: в обойме четыре патрона, пятый уже в патроннике. Выстрелил. Рванул на себя затвор, мгновенно перезарядил винтовку…

Неравный бон продолжался минуту — не больше. Но этого оказалось достаточно Журбе. Он проскользнул к стоявшему у крыльца коню. Развязал повод, прыгнул в седло. Шенкелями и поводом бросил коня с места в галоп.

Теперь его заметили. Ударили вслед запоздалые выстрелы.

Адъютант крикнул:

— В погоню! Догнать!

— На чем догонять-то? — спросил бородатый вахмистр. — Кони-то как пьяные, укачало их…

Журба промчался по деревне, оставляя за собой переполох и клубы пыли. Дважды по нему стреляли. Он видел на улицах коней и ждал погони. Вырвавшись за околицу, несколько раз оглянулся, но его не преследовали.

Торопливо стучали по мягкой пыли копыта, мелькали придорожные вязы. Конь, разбрызгивая пену, летел бешеным аллюром.

С холма, помеченного белой пролысиной дороги, Ефремовна с ее густыми садами и чистыми белыми хатами открылась перед Журбой вся сразу. Справа от нее вилась серебристая лента реки.

На околице его остановил парный дозор красно-армейцев. На их молодых лицах не было и следа тревоги — скорее любопытство. И спокойствие их, не подозревавших даже, какая надвигается беда, показалось Журбе противоестественным.

— Где штаб? — крикнул он.

Вид его был грозен, голос — резок, и красноармейцы, поостереглись с расспросами. Быстро и толково объяснили, как попасть в штаб полка. С нетерпением выслушав их, Николай опять погнал коня — храпящего, тяжело вздымающего мыльные бока. И опять ему казалось, что село живет до неправдоподобия размеренно и спокойно: во дворах дымился прошлогодний курай, сушились нанизанные на колья плетней глиняные макитры, глечики, босоногие мальчишки с громкими выкриками бросались вслед за конем, женщина посла на коромысле выстиранное белье…