– О, не знаю. Я уверен, что если вы как следует попросите, Гарри может свести вас с парочкой таких парней…

Она неожиданно побледнела.

– Я абсолютно уверена, что сможет. И если он это сделает, то я, скорей всего, убью их собственными руками.

Чтоб мне провалиться! Я замер с открытым ртом и поднятой вилкой с куском лазаньи. Потом кое-как овладел собой.

– Да бросьте, дорогая! Как сказал один человек, просто человек, с которым мне довелось встречаться: «Если вы думаете, что купили подлинного Как-его-там, но на самом деле это подделка, то до тех пор, пока вы не узнаете об этом, он будет доставлять ничуть не меньшее наслаждение». Не так ли?

– Да, уж конечно! Вы не купите, скажем… Пуссена, потому что все о нем уже знаете, все понимаете. Вы покупаете потому, что на самом деле хотите понять. Вы хотите сесть, посмотреть на него, понять и научиться. И если это не подлинный Пуссен, то вы не научитесь. А продавать подделки – это все равно, что говорить ребенку заведомую ложь.

Я быстро отхлебнул еще глоток вина.

– Думаю, в каком-то смысле это именно так… Но разве большинство подделок не стали делом рук тех художников, которые просто не смогли добиться признания своих собственных работ?

Она едва не сплюнула.

– Они так говорят – и что из этого? Вы можете оправдать человека, ограбившего банк, сказав, что он не смог получить место его президента?

Я откинулся назад и внимательно посмотрел на нее. Следует признать, что сделал это я впервые. За блеклой внешностью, одеждой и лицом школьницы каким-то образом проступила острота стали. Это было странно. И даже вызывало беспокойство. Словно песня, которую не удается полностью запомнить, и не получается забыть.

Но я чувствовал, что это слишком сложные проблемы для Берта Кемпа. Пришло время снова сменить тему разговора.

– Ну, вроде на сегодня с делами покончено. Как вы насчет того, чтобы заняться картинами – на этот раз кинокартинами? В Венеции идет вестерн Джона Уэйна. Вот этот парень понимает в оружии. Он всегда носит один и тот же револьвер, всегда на том же месте на бедре, в каждом фильме. Как раз он и не действует.

– Вы не первый человек, который именно так отзывается о Джоне Уэйне, – заметила она, затем неожиданно засмеялась и снова стала веселой и искренней. Это мне понравилось. – Может быть, мы так и сделаем. Но пока мы еще в Падуе, я хотела бы посмотреть росписи Джотто в соборе.

Так что в конце концов мы оказались там и долго бродили по холодной и тесной Capella degli Scrovegni мимо неподвижных и усталых фигур, разыгрывающих эпизоды из жизни Христа уже почти семь веков. Я не слишком разбираюсь в таких вещах; для меня это немного рановато. Но что-то в этом есть, – во всех этих бесполых святых, безмасштабных храмах, львах и верблюдах, взятых словно из полицейского досье. Может быть, сам размер, размах работы, которая понадобилась, чтобы создать все это. Или, может быть, картина ада, куда более реальная, чем команда охранителей небес, расположившаяся прямо над ним. Просто очевидно, что там должен был быть большой синий дьявол, отправляющий в пасть голых грешников, как сосиски. Джотто не изобразил его просто ради денег; он определенно знал, что этот большой синий подонок ждет где-то внизу.

Наконец Элизабет спросила:

– Ну, как вам это нравится? Или вы сейчас прикидываете, как все это вывезти контрабандой?

Я усмехнулся.

– Не так уж плохо.

В известной мере я сказал, что думал.

Она кивнула.

– Да, в то время в существовании ада никто не сомневался. Церковь была просто убеждена, а именно она заказывала росписи. После эпохи Возрождения к искусству приобщилась верхушка среднего класса – богатые венецианские купцы стали поручать художникам роспись собственных домов. Отсюда все и началось: появились нерелигиозные сюжеты, изменились размеры картин, появились новые материалы. Это привело к тому, что художники разбогатели – и стали независимыми. Видите ли, представление о том, что художник должен голодать, жить на чердаке и оставаться непризнанным при жизни, возникло только в последние сто лет. В течение большей части истории искусства художники были обеспеченными людьми.

– Думаю, это произошло из-за того, что в наше время меценаты – ваши венецианские купцы – исчезли.

– Черт возьми, вовсе нет – они не исчезли, но теперь не покупают в таком количестве работы новых художников. Они ведут себя точно так же, как донна Маргарита: их интересуют только старые мастера и импрессионисты. И обратите внимание на цены: Фаджиони запросил за работу Пуссена больше двухсот тысяч долларов – и мы их заплатим; это рыночная цена. Но это же бессмыслица.

Мы довольно быстро зашагали в сторону станции; такси по-прежнему не было.

– Кажется, я где-то читал, что Мона Лиза была застрахована на всякий случай на сумму в пятьдесят миллионов долларов? – спросил я.

Она резко остановилась.

– Да, верно. И это полное безумие. Ни одна картина в мире не может стоить столько, сколько все остальные. И кроме того – кто сможет ее купить? Предположим, Франция обанкротилась и Лувру приказано продать ее – кто сможет купить? Может быть, Вашингтон или Великобритания смогут собрать такую сумму, но больше никто. И ведь они все это понимали, так почему тогда назначили такую цену? С тем же успехом ее могли уменьшить вдвое или даже еще больше.

Она снова двинулась дальше, лицо ее казалось почти сердитым.

– Беда заключается в том, что обычный покупатель читает такое и начинает на этой основе оценивать произведения искусства. Он смотрит на картину, которая ему нравится и пятьсот долларов, а затем сравнивает пятьсот долларов и пятьдесят миллионов, и начинает думать, что эта картина в сто тысяч раз хуже портрета Моны Лизы и потому нужно быть просто сумасшедшим, чтобы ей вообще восхищаться. Поэтому вместо картины он покупает электрогриль. По крайней мере ни у кого не будет гриля в сто тысяч раз лучшего, чем у него.

Потом она добавила:

– Или выворачивают все доводы наизнанку и покупают картину, которая им вовсе не нравится, в надежде, что в один прекрасный день она будет стоить пятьдесят миллионов.

– В ваших словах звучат довольно антибуржуазные настроения.

– Может быть… Ну, ладно, по крайней мере в результате лучшие произведения собираются в музеях, где люди могут их видеть. Не думаю, что через сто лет в частной коллекции найдется хотя бы одна картина старых мастеров или импрессионистов.

– Мы снова вернемся к тому, что было перед Возрождением, только теперь вместо церкви будет государство.

– Да, что-то в этом роде.

Теперь мы уже видели вокзал и, разумеется, сразу появились свободные такси.

Я похлопал ее по плечу.

– Пойдемте, дорогая. Джон Уэйн ждет нас.

– И донна Маргарита тоже. Я должна с ними встретиться. А вы не хотите попытаться взять у них взаймы?

Об этом стоило подумать. Поэтому я позвонил с вокзала и договорился о встрече на шесть часов.

Раз Гарри находился в городе, мне снова приходилось позаботиться о мерах предосторожности. Совершенно очевидно, что номера в гостинице не годились, также как и шикарные рестораны, кстати за переделами отелей их было не так много, причем они настолько опустели, что мы выглядели бы там, как привидения на Рождество. Поэтому мы встретились под высоким сводом церкви неподалеку от Канала со стороны Гритти.

Власти города приспособили ее для телевизионных концертов. Большие динамики установили на баржах, стоявших на Канале, а потом и на самой площади снаружи. Внутри камерами, мониторами и микрофонами были буквально усыпаны чистые линии опор, горели яркие рефлекторы, пол был буквально застлан кабелями и соединительными коробками, а в центре зала телевизионный техник наигрывал на рояле песенку «Расцветающая жимолость».

Я, конечно, опоздал, так что еще до моего появления, Элизабет рассказала все про новые картины. Донна Маргарита внимательно изучала фотографию картины Пуссена; Карлос держал в руках фотографию Кордобы или кто он там был.