– Это хороший пистолет? – вежливо спросила Элизабет.

– Очень симпатичный. Вы не могли бы одолжить мне двести фунтов?

– Ну… я… не думаю, что могла бы вот так сразу это сделать. – Мне показалось, она несколько взволнована.

– Не беспокойтесь. Хотя я мог бы предложить хорошие проценты.

– Надеетесь на нем заработать? Когда?

– Ну, не сразу. Возможно летом.

– Рассчитываете, что Карлос предоставит вам аванс?

– Я попытаюсь его уговорить.

Немного погодя она спросила:

– Что означал разговор о вашем отдыхе за счет государства? То, что я думаю?

– В Милане я шесть недель провел в тюрьме.

– За что? – Она не смотрела на меня, а перелистывала стопку журналов по искусству, лежавших на краю стола.

– Как обычно. Таможенники как-то раз развернули мои грязные рубашки. Но в конце концов обвинение против меня так и не выдвинули. Клиент, на которого я работал, заплатил чертовски большой штраф и вытащил меня.

– А что общего имел с этим Фаджиони?

– Он продал этому человеку картину – а потом донес в таможню.

Она нахмурилась и повернулась ко мне.

– Вы уверены? А зачем ему это было делать?

– Он продал ее по цене для вывоза, примерно с разницей в двадцать пять процентов, ну, вы же знаете, как это делается. А после того, как я попался и картина приобрела определенную известность, уже не стало никакой надежды, что хоть кому-нибудь удастся вывезти ее из страны. Так что моему клиенту снова пришлось ее продать. Но, разумеется, теперь он не мог получить за нее прежней цены. Купил ее тот же Фаджи, и на этой маленькой сделке заработал чистыми двадцать тысяч фунтов.

– А кроме того, вашему клиенту пришлось еще заплатить крупный штраф. Не думаю, что вам он много отвалил.

– Вы чертовски правы. Он так никогда и не поверил, что все дело было в Фаджи, а просто думал, что все подстроил я сам.

– Гм… – она снова вернулась к журналам. – Тогда разве разумно было вновь приходить сюда? Ведь он сообразит, что вы опять вывозите какие-то вещи контрабандой?

Я пожал плечами.

– Именно об этом я и хотел с ним поговорить.

Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не вернулся Фаджи с фотографиями и пачкой бумаг, касавшихся картины Пуссена.

Мы уже почти собрались уходить, когда я сказал:

– Я скоро встречусь с вами по поводу пистолета. Вы же знаете, что меня интересуют разные виды оружия. Причем и современные, при условии, что они действительно работают. Я неплохо умею с ними обращаться.

Фаджи спокойно смотрел на меня.

– А в вас проворства поубавилось. Я хочу сказать, слишком поубавилось, чтобы стоило пытаться устроить еще какую-нибудь аферу с вывозом…

Он молча повернулся и зашагал к выходу. Когда мы уходили, Фаджи еще раз оглушительно прокашлялся нам вслед.

На улице я спросил:

– Ну как?.. Я был достаточно любезен?

Мисс Уитли спрятала лицо в меховой воротник и пробурчала:

– Если бы вы помахали у него перед носом автоматом, возможно, он понял бы еще яснее, но в остальном все прошло прекрасно. Если после этого он нам что-нибудь продаст…

– Продаст.

Мы пошли пешком по узкому переулку, ветер набрасывался на нас из-за каждого угла.

Конечно, там не оказалось никаких такси. Но сотней метров дальше нашелся небольшой ресторанчик, а шел уже второй час.

Она заказала prosciutto[30] и телячью котлету; я же ограничился lasagne[31] – и сразу же перед едой вина, per favore.[32]

Пропустив глоток и согревшись, я спросил:

– Ну, а что там за портрет? Я хочу сказать, кто такой этот Кордоба?

– Кордоба или Кордова. Франсиско Эрнандес или Фернандес де. Он был вместе с Кортесом.

– Да? И кто он такой?

Она удивленно посмотрела на меня.

– Но вы же должны что-то знать об этом. Отважный Кортес стоит на горе в Дарьене.

– А, тот подонок! Он вторгся в Мексику и куда-то еще, не так ли?

– Верно. И Кордоба был одним из его соратников – его Кортес послал завоевывать то, что сейчас называется Никарагуа.

– Понимаю. Благородный основатель благородной нации – и так далее.

– Они были очень похожи на шайку гестаповских головорезов.

Я удивленно поднял брови; но именно в это время начала прибывать еда. Она была грубой, но дешевой. Сделав пару глотков, я сказал:

– Эта картина явно должна понравиться мадам Президенту. Как вы полагаете, это подлинник?

– Если судить по возрасту – да. Однако если это действительно Кордоба… – она нахмурилась. – Сомневаюсь, что мы когда-нибудь это узнаем. Возможно, что это какой-то Кордоба, но Гонсалес де Кордоба примерно в то же самое время жил в Испании, а другой, Франсиско Кордоба, был на Кубе. А ведь могли быть и другие.

– Не хотите побродить по лавкам, чтобы выяснить, нет ли в продаже еще одного Кордобы?

– Неплохо бы, – уныло кивнула она, – но мне нужна помощь историка. Вы также хорошо разбираетесь в доспехах, как и в старых пистолетах?

– В какой-то степени. Похоже, его шлем относится к тому периоду. Но я не стал бы пытаться датировать картину по такому признаку. Я хочу сказать, что доспехи служили довольно долго, их не покупали каждые шесть месяцев. И форма их менялась не слишком быстро. Но почему не озадачить этой проблемой Манагуа? Если кто-то что-то знает о Кордобе, то только там.

Она кивнула.

– Я попрошу Карлоса. О, черт возьми!..

– В чем дело?

– Все это… вся эта поездка. Мы вечно покупаем не те картины, или не по тем причинам, или в слишком большой спешке – а потом приходится контрабандой их вывозить. Потом Анри убили, вас избили… Просто ужасно. Так искусством заниматься просто нельзя!

Я отхлебнул вина.

– Вам слишком засиделись в музеях. При сделках, связанных с произведениями искусства, такие приключения неизбежны.

Прервав довольно нерешительную атаку на телятину, она подняла голову и взглянула на меня.

– Насколько хорошо вы во всем этом разбираетесь?

– В искусстве я ничего не понимаю. Но кое-что смыслю в связанных с ним сделках. Они не всегда бывают такими лихорадочными, как сейчас, но вы всегда приобретаете нечто, стоящее больших денег, и на этом делаете свой бизнес. – Я показал на ее тарелку. – Если кто-то – причем таких людей должно быть много – вдруг неожиданно решит, что имеет смысл коллекционировать вилки из Падуи, то на следующий день появятся банды, занимающиеся кражей вилок, контрабандисты, перевозящие вилки, неприметные люди в Париже, подделывающие вилки из Падуи.

Она вяло улыбнулась.

– Вилки – не произведения искусства.

– Ну хорошо, но произведения искусства – тоже не вилки. Мы же не сможем есть телятину с помощью портрета Кордобы.

– Вы не сможете ее есть и с помощью вилки. Очень жаль, что вы не купили тот пистолет. Может быть, здесь бы он пригодился. – Она отодвинула свою тарелку и мрачно уставилась сквозь листья какого-то растения, стоявшего в кадке на унылой улице.

Решив, что настало время несколько сменить тему разговора, я спросил:

– А как вы угодили в этот бизнес около искусства? Если, конечно, мой вопрос не кажется вам нескромным.

– Все началось с отца. Когда он работал в Национальном музее, я пропадала там целыми днями. Я видела больше картин да Винчи, чем комиксов. Думаю, это было связано с тем, что я хотела все время проводить с отцом или… Хотя не знаю. А если вы так тесно соприкасаетесь с искусством, то потом не сможете его бросить. Это все равно, что музыканту отрезать себе уши.

– Так вы и попались.

– Думаю да. – Она снова бледно улыбнулась. – Если вы задумаетесь, то поймете, что это немного не по-американски. Америка способна на все, причем всегда немного больше и немного лучше, чем кто-либо другой, но мы едва ли сможем создать старых мастеров.