Горячо молился Федя.

И когда услышал "вечную память", уткнулся лбом в пол и залился слезами.

Все тише и тише голоса. Точно удаляется хор и поет, удаляясь: "Вечная память! вечная память…"

Звякает еле слышно кадило в отдалении, и волны ладана тают в свежем воздухе ночи.

Федя поднял голову.

В голубых туманах пустыня. Синие горы, дикие, утесистые, надвинулись близко, и меркнут за ними звезды, и невидимые далекие лучи движутся, ширятся, раздвигают темноту. Желтеет там небо и кажется бесконечно далеким.

Звякают цепочки кадила…

Звенит колоколец на дуге. Звякнет, когда переступит с ноги на ногу лошадь, и затихнет. Стоит телега на пыльной дороге. Ямщик крепко спит на облучке. Пристяжная отставила ногу и скребет зубами колено. Коренник сладко зевает и выворачивает глаз до самого белка. Звякает колокольчик.

Пряными ароматами дышит пустыня.

Светло в ней.

Дорога круто спускается вниз, и внизу растут кусты и видны чахлые карагачи, раскинувшие серые ветви. Несколько пестрых голубей реют над ними. Взовьются вверх, покружат и упадут. Точно купаются в воздухе.

И уже золотит их крылья в небесной синеве невидимое солнце.

— Ну!.. Трогай!..

Раздвигаются дали. Горят в небе два остроконечных пика горы, точно луки казачьего седла.

Утренняя неодолимая дремота охватывает Федю — и только сквозь сон трепещут в подсознании волшебные звуки панихидного "Аллилуиа".

… И… станция. Тусклым желтым огнем, неясным при солнечном свете, горит лампа в закоптелом фонаре. Пахнет курами и навозом. Хмурый смотритель… Комната, полная спящих людей. Чад керосиновой лампы, потухший самовар, скрип половицы, стук вносимого сундука и утренний храп проезжающих.

Надо ждать лошадей…

Федя спал на диване, как спят днем после бессонной ночи, найдя успокоение после тяжелого горя. Когда проснулся, не сразу вернулось сознание. В полусне слышал голоса, сначала не разбирал слов, потом стал прислушиваться и, приоткрыв глаза, стал слушать.

Разговор шел "о божественном".

За черным столом сидел хмурый смотритель, купец и какой-то человек с бледным лицом и лохматыми волосами. На диване полулежала рыхлая женщина, прихлебывая с блюдечка чай. Самовар весело струил клубы пара.

— Слушайте, господин смотритель, — говорил лохматый, — ну и чего вы обманываете и обманываете? Ну, скажите прямо: лошадей нет, не могу отпустить. А то ишь какую околесину несете. Нечистое место… Да разве есть теперь где нечистая сила?

— Ежели была, то и есть! — мрачно сказал смотритель.

— Да и не было вовсе. Я, слава Богу, в Казани семинарию окончил, предмет этот до точности мне знаком. Просто не хотите отпустить — и все…

— Да, говорю вам, тут никогда не проедете ночью. И ни один ямщик не повезет.

— Почему?

— Господи! Твоя воля! Сказано, нечистая сила не пропустит.

— О, Боже мой! Опять о своем.

— Да как же. Вы скажите: в Бога вы веруете? Бог-от есть, по-вашему, или нет?

— Это понимать надо.

— Нет. Вы постойте. Ежели Бог есть, может он являться людям, вот как Аврааму явился в виде трех странников, или в писании сказано — придет нищий, а то и не нищий, а сам Христос испытующий и ему надо помочь, ибо что во имя мое сделаете, мне сделаете?

— Эх, как вы Евангелие толкуете!

— Погодите… А был куст — горит и не сгорает. А в воскресенье Христово веруете? Или в вознесение…

— Не знаю. Откровенно скажу: умом постигнуть не могу.

— Умом не постигнете. Это веру надо иметь. Вы в этих местах бывали?

— Первый раз.

— Понятие-то имеете, где находитесь?

— В Семиреченской области.

— В Семиреченской области, — передразнил смотритель. — На что Ионов губернатор храбрый человек, а и он ночью через Алтын-Емель не поедет… Потому знает.

— Что знает?

— Что Алтын-Емель это…

— Затвердили одно: Алтын-Емель да Алтын-Емель, а что Алтын-Емель?

— Золотое седло по-киргизски.

— Ну и дальше?

— А дальше, неспроста это так названо.

— Названо потому, что на седло казачье похоже.

— Подымитесь на него на рассвете — посмотрите на восток… Божий трон видать. А вы знаете, что на Божьем троне ковчег праотца Ноя стоит в полной неприкосновенности. В слюдяные окошки всю утварь как есть видать.

— А вы видали? — спросил купец.

— Да никто не видал. Ни одна нога человеческая и близко не была. Разве можно? Экспедиции сооружали, а подняться не могли: заповедное место.

— Сочинили вам про ковчег — вы и верите, — заметил мохнатый.

— О Господи! Вот Фома неверный! Николай Михайлович Пржевальский тут не раз проезжал. Кажется, ученый человек и доверием государя пользуется. Рассказывал: все это место под водою было, когда потоп был, что твой океан, и первою освободилась вершина Божьего трона. Туда и пристал ковчег.

— Так… Это вам тоже Пржевальский говорил.

— Вы слушайте дальше. Пржевальский говорил, что тут всякий зверь водится. Понимаете: дикая лошадь, дикий верблюд, баран, бык, тигр, барс, козел — все оттуда пошло.

— Ну? При чем тут ковчег?

— Господи! Вот простота-то… Ну, пристал ковчег и выпустили всех зверей, они и разбрелись.

— Ну, а Алтын-Емель? — сказал купец.

— Тут понимать надо. Было, значит, у Ноя золотое седло, и дьявол украл его и закопал на этой горе.

— Искали его? — спросил купец.

— Искали?.. Как же, когда нечистая сила стережет его. Искали и не нашли. А вот ночью ни одна тройка не проедет. И если бы не ангелы Господни охраняли людей, и житья бы не было.

— Ангелы? Это еще что? — спросил лохматый.

— И говорить вам неохота. Ну, ходят тут. Однажды нищие пришли… Надо тройки отправлять с почтой. А они сидят и поют. Складно так. Почтальоны заслушались. А тут вьюга поднялась. Света Божьего не видно. Кабы поехали — пропали бы без остатка. Вот оно, какое это место!

— Так!..

— Пошли лошадей заводить, пока управились, телеги под навесы поставили, вернулись — и нищих никого нет. Вот вам и нищие. Другой раз… Рассказывать ли?

— Ну, говорите…

— Под весну дело было. Намело снегу по пояс. А тут овраг. Вода шумит весною. Мост. Ехала почта, Семипалатинская, на осьми тройках. И вечер. Видят: священник стоит, в облачении, кадило в руках попыхивает. Остановились. Слезли… Подошли… Глянь: нет священника, а торчит из снега черная свая. Мост снесло, значит, а снегу над рекою бугром намело. Значит, еще шаг один и все прямо в поток. Вот вам и… ангелы.

В глубоком волнении поднимается с дивана Федя. "Вот оно что, — думает он. — Не я один! Значит, так было. Так должно было быть".

Сидит молча. Дышит тяжело. "Чудо было. Благодать Божия здесь… Кругом благодать…"

— Э-э! — махнул лохматый. — Недаром на Алтын-Емеле. Мели, Емеля — твоя неделя!

Смотритель плюнул, встал из-за стола и уже в дверях сказал: — На ночь глядя троек не дам. Под утро поедете.

И вышел.

Длинный, без дела, потянулся день.

Выехали еще до света.

Крутая в гору дорога. Направо пропасть. Черная, каменистая, глянешь ночью — дна не видать. Частые столбы стерегут путника.

Медленно тащились лошади, поднимаясь по крутой, в извилинах, дороге.

Когда поднялись на вершину, пламенело на востоке небо. Пустыня уходила далеко, и, казалось, нет ей ни конца, ни края.

Ямщик-киргиз остановил лошадей. Молча протянул руку с кнутом на восток.

Золотым туманом клубилось там чуть голубое небо. Протягивались алые тучи, курились облака. Хаос мироздания кипел в пламени нарождающегося света. И выше туч и облаков на голубеющем небе дрожала опрокинутая стеблем вверх рдеющая роза. Как лепестки, были нежны прозрачные краски. Дух захватывала непостижимая тайна красоты этой далекой горной вершины.

Федя приподнялся, схватился пальцами за края телеги и смотрел в бесконечную даль, где дрожала в голубой вышине громадная пламенеющая роза. Видение исчезало. Темнели внизу облака, угасал огонь солнечного восхода, белые тучи застилали дымной завесой полную тайны гору. Круглое поднималось над горизонтом солнце и слепило ярким блеском пылающего диска.