— Ну как дела, Билл? — спросил Стейн молодого Уайта и дружески похлопал его по спине. — Как себя чувствуете?

— Немного волнуюсь, Джим, — улыбнулся Уайт.

— А вы, Том? — обратился он к Блейну.

— Отлично, Джим.

— Вот и хорошо. А теперь, я думаю, лучше вам всем посмотреть, что делают ваши ребята, не правда ли? — сказал Стейн.

Командиры взводов удалились. Стейн, оставшийся со своим заместителем, проводил их взглядом.

— По-моему, они все хорошие ребята, правда, Джордж?

— Да, Джим, я тоже так думаю, — согласился Бэнд.

— Вы заметили, как все воспринимают Калп и Гор?

— Конечно, Джим, ведь они служат у нас дольше, чем молодежь.

Стейн снял очки, тщательно протер их большим носовым платком и снова водрузил на нос. Он то и дело поправлял их пальцами правой руки.

— Я думаю, пройдет еще около часа, — сказал он в раздумье, — самое большее — час с четвертью.

— Надеюсь, что до того нас не разбомбят с воздуха, — заметил Бэнд.

— Я тоже надеюсь. — Большие, добрые карие глаза Стейна улыбнулись из-за очков.

Какими бы ни были критические замечания рядового Мацци — справедливыми или несправедливыми, в одном Мацци был прав: именно капитан Стейн приказал офицерам третьей роты находиться в это утро в трюме с солдатами. Стейн (солдаты звали его Раскорякой) считал, что в такой день офицеры должны быть со своими солдатами, делить с ними трудности и опасности, а не торчать наверху, в командирском помещении, где они отсиживались большую часть перехода. Стейн так и приказал своим подчиненным. Хотя никто из них не проявил особой радости, однако ни один офицер, даже Бэнд, не высказал и недовольства. Стейн был убежден, что это поможет поднять моральный дух солдат. Глядя на тесный, пропахший потом лабиринт из коек и труб, где спокойно, без суеты трудились солдаты, проверяя и осматривая снаряжение, он все больше убеждался в правильности своего решения. До армии Стейн был младшим партнером известной крупной юридической конторы в Кливленде, шутя прошел в колледже курс подготовки офицеров резерва и был призван за год с лишним до войны. Он провел шесть месяцев в подразделении национальной гвардии, а затем получил назначение в эту кадровую дивизию в качестве командира роты в чине первого лейтенанта: его обошел по службе один старый капитан, который прибыл в часть раньше Стейна и помешал ему на какое-то время получить чин капитана. Уязвленный Стейн все сетовал: «Боже мой, что скажет отец?» — потому что его отец был майором во время первой мировой войны.

Снова поправив очки, он обратился к своему первому сержанту по фамилии Уэлш [3], который действительно был уэльского происхождения. Уэлш все время, пока шел инструктаж, стоял поблизости с насмешливым видом, что не укрылось от глаз Стейна.

— По-моему, наше подразделение выглядит довольно подготовленным, довольно сплоченным, не правда ли, сержант? — сказал он, придав голосу некоторую властность.

Уэлш ухмыльнулся.

— Да, для кучки разгильдяев, которым вскоре предстоит получить пулю в зад, оно выглядит неплохо, — ответил он.

Это был высокий мускулистый мужчина лет за тридцать, весь облик которого выдавал уэльское происхождение: смуглое лицо и черные волосы, иссиня-черные щеки и подбородок, дикие черные глаза и выражение мрачного предчувствия, никогда не сходившее с его лица, даже когда он, как теперь, ухмылялся.

Стейн ничего не ответил, но и не отвел взгляда. Он почувствовал себя неловко и был уверен, что это замешательство отразилось на его лице. По мнению Стейна, Уэлш был ненормальный, сумасшедший, настоящий псих, и Стейн никогда его не понимал. Уэлш не испытывал уважения ни к чему и ни к кому. Впрочем, все это было не столь важно. Стейн смотрел сквозь пальцы на его грубые выходки, потому что Уэлш очень хорошо справлялся со своими обязанностями.

— Я вполне сознаю свою ответственность за них, — сказал он.

— Да? — только и сказал Уэлш, продолжая ухмыляться.

Стейн заметил, что Бэнд смотрит на Уэлша с открытой неприязнью, и мысленно отметил, что надо уговорить с Бэндом. Бэнд должен понять, что представляет собой Уэлш. Стейн продолжал смотреть на Уэлша, а тот в свою очередь упорно глядел на него, ухмыляясь, и Стейн, который раньше намеренно не отвел взгляда, теперь чувствовал себя в глупом положении, оказавшись втянутым в старую детскую потешную игру в «гляделки»: кто первый отведет глаза. Это было глупо и нелепо. Он раздраженно придумывал какой-то выход, чтобы, не теряя достоинства, прервать эту детскую игру.

Как раз в это время один солдат роты прошел мимо, направляясь к трапу. Стейн с облегчением повернулся к нему и резко произнес:

— Хэлло, Долл! Как дела? Все в порядке?

— Так точно, сэр, — ответил Долл. Он остановился и отдал честь, немного встревоженный. Он всегда чувствовал себя неловко при офицерах.

Стейн ответил на приветствие.

— Вольно, — пробормотал он и улыбнулся одними глазами. — Немного волнуешься?

— Нет, сэр, — очень серьезно ответил Долл.

— Молодец. — Стейн кивнул, отпуская его.

Долл снова отдал честь и пошел к выходу. Стейн опять повернулся к Уэлшу и Бэнду; глупая игра прекратилась, как он считал, без ущерба для его самолюбия. Уэлш все еще стоял, пренебрежительно ухмыляясь, имея теперь глупый и хитрый, мелочно торжествующий вид. «Он и в самом деле ненормальный, ребячества в нем хоть отбавляй», — подумал Стейн и нарочно подмигнул Уэлшу.

— Пойдем, Бэнд, — резко бросил он, сдерживая раздражение. — Посмотрим, что там делается.

Долл, пройдя через водонепроницаемую дверь, повернул направо, в передний трюм. Он все еще искал пистолет. Покинув Тиллса и Мацци, он совершил длинный путь на корму, обошел всю заднюю часть корабля на своей палубе и начал задумываться над тем, не слишком ли он торопится в своих поисках. Беда была в том, что он не знал, сколько времени в его распоряжении.

Что имел в виду Раскоряка Стейн, когда остановил его и спросил, не волнуется ли он? Что бы это значило? Неужели Раскоряка знает, что он охотится за пистолетом? Так ли? Или просто хотел узнать, не трусит ли он, Долл, а может, еще что-нибудь?

В душе Долла росли гнев и обида. Взбешенный, он шагнул через овальную дверь в передний трюм осмотреть свое следующее «охотничье угодье». Оно было очень мало по сравнению с уже обследованным пространством. Когда Долл отправился на поиски, он надеялся, что, если просто бродить, внимательно и настороженно всюду поглядывая, в конце концов представится подходящий момент, создадутся нужные условия, и он сумеет ими воспользоваться. Но этого не случилось, и теперь он был в отчаянии, понимая, что его поджимает время.

При обходе кормы Долл заметил только два ненадетых пистолета. Это было не так уж много. Оба раза при виде пистолета Долл вынужден был решать, брать или не брать его. Надо было только стянуть пистолет с ремня, потом надеть его и уйти. Оба раза Долл решил не брать пистолет, так как поблизости было несколько солдат. Оставалось лишь ждать, когда подвернется более удобный случай. Однако такой возможности все не представлялось, и теперь он стал подумывать о том, не ошибся ли, проявив чрезмерную осторожность. Мысль об этом была для него невыносима.

Он боялся, что его рота может в любой момент двинуться наверх. С другой стороны, его мучила мысль, что Мацци, Тиллс и остальные увидят, как он возвращается без пистолета.

Долл вытер пот со лба и осторожно прошел в дверь. Он шел по правой стороне переднего трюма, проталкиваясь через толпу незнакомцев из другой части, и искал…

За последние шесть месяцев своей жизни Долл кое-чему научился. Прежде всего, он постиг, что каждый создает себе вымышленный образ. Все на самом деле не таковы, какими притворяются. Каждый как бы сочиняет вымышленную историю о себе и притворяется перед всеми, будто он именно такой и есть. И все ему верят или, по крайней мере, делают вид, что верят. Долл не знал, все ли открывают для себя эту жизненную истину, достигнув определенного возраста, но подозревал, что все. Об этом просто никому не говорят. И правильно делают. Очевидно, если бы они с кем-нибудь поделились, то их собственной вымышленной истории тоже не поверили бы. Поэтому каждому приходится помалкивать и притворяться, что он об этом не знает.