Это был марш, подобного которому никто из них прежде не испытывал и к которому их практически никто не готовил, хотя они читали газетные отчеты о боевых действиях в джунглях. По мере продвижения в глубь острова через кокосовые рощи перевязочный пункт у берега быстро терялся из виду, но не из памяти. Очутившись в джунглях, люди вдруг оказались в тех тропических условиях, о которых так много слышали. Здесь, куда не мог проникнуть морской бриз с берега, влажность была такой сильной и так плотно наполняла воздух, что казалась больше похожей на нечто материальное, чем на метеорологический фактор. Пот выступал изо всех пор при малейшем усилии и, не в состоянии испариться, сбегал по телу, пропитывая все насквозь. Пропитав одежду, он стекал вниз, в ботинки, наполняя их, так что солдаты шлепали в собственном поту, словно только что перешли вброд реку. Близился полдень, и солнце палило между редко стоящими деревьями, нагревая каски до такой степени, что сталь обжигала руки, и для облегчения приходилось снимать их и привьючивать к ранцам, оставаясь только в фибровых подшлемниках. Солдаты тяжело ступали в необычной, гнетущей тишине. Тяжелый, неподвижный воздух был настолько насыщен водой, что солдатам трудно было дышать. Все промокло. Дороги, по которым двигался транспорт, превратились в реки жидкой грязи, развороченной машинами; грязь доходила до ступиц больших грузовиков. Идти по дорогам было невозможно. Приходилось двигаться двумя цепочками, по одной с каждой стороны дороги, медленно пробираясь через большие, словно вывороченные плугом, комья засыхающей грязи и поросшие травой кочки между ними. Из травы поднимались тучи потревоженных москитов, которые безжалостно жалили людей. Несколько раз им встречались маленькие джипы, завязшие в грязи по самое брюхо и тщетно пытавшиеся выбраться. Джипу, который вел их к месту, тоже приходилось очень осторожно пробираться через самые грязные места.
Повсюду на их пути в полевых складах громоздились большие груды всевозможных предметов снабжения, сложенных в штабеля; туда и обратно непрерывно сновали большие грузовики. Склады снабжения перестали встречаться, когда прошло порядочно времени, и рота ушла довольно далеко.
Первый сержант Уэлш, с трудом шагая по краю дороги на этом невероятном марше вслед за капитаном Стейном и лейтенантом Бэндом, время от времени вытирал заливавший глаза пот и не переставая думал о кучке раненых животных — ибо именно такими были солдаты, которых он видел на перевязочном пункте, именно до такого состояния их низвели. Криво ухмыляясь Файфу, он продолжал бормотать про себя: «Собственность. Собственность. Все ради собственности». Собственность одного человека или собственность другого. Одного государства или другого. Все делалось и делается ради собственности. Одно государство захотело, сочло нужным приобрести новую собственность, а может быть, действительно в ней нуждалось, а единственный способ ее получить — отобрать у других государств, которые уже предъявили на нее права. «Собственность». Уэлш бормотал очень тихо, чтобы никто не слышал. «Все ради собственности». Он часто доставал из сумки, где держал суточную ведомость и другие бумаги, большую бутылку из-под листерина, полную чистого джина, и отхлебывал, делая вид, будто громко полощет горло. У него были еще три полные бутылки, тщательно, по отдельности, завернутые в одеяла в набитом до отказа ранце, который тяжело давил на плечи. Это был ценный запас, потому что в новом, незнакомом месте ему, пожалуй, понадобится целых два, а то и три дня, чтобы разнюхать новый источник.
Позади Уэлша и Файфа плелся Сторм со своими поварами. Они шли молча, опустив головы, и тоже думали о раненых, но ни у кого из них не было такой ясной точки зрения, как у Уэлша. Должно быть, поэтому они не разговаривали. Внезапно мускулистый, крепкий, низенький младший повар Дейл с вечно сверкающими глазами прервал тягостное молчание:
— Надо было дать по ним зенитками с кораблей! — крикнул он исполненным мрачной ярости голосом. — Плевать на истребителей! Можно было сбить гораздо больше самолетов. Гораздо больше! Был бы я там, я бы сбил. Если бы я был там и добрался до одной из сорокамиллиметровок, я бы им показал — по команде или без команды. Вот что я бы сделал!
— Ничего бы ты не сделал, — коротко отрубил шедший впереди Сторм, и Дейл утих с видом оскорбленной гордости, с видом подчиненного, который считает, что начальник его несправедливо обидел.
О первых раненых думали не только солдаты. Капитан Стейн и его заместитель лейтенант Бэнд долго шагали впереди Уэлша и полном молчании. После того как рота построилась и двинулась в поход, ни один не произнес ни слова. Теперь им особенно нечего было делать — только следовать за джипом, который их вел. Поэтому не было нужды в разговорах. Но истинная причина их молчания заключалась в том, что они тоже думали о кучке окровавленных, оцепеневших раненых.
— Некоторых из этих ребят здорово искромсало, — прервал наконец долгое молчание Бэнд, нащупывая дорогу через очередной травяной бугор.
— Да, — согласился Стейн, обходя большой ком грязи.
— Джим, — окликнул его Бэнд через минуту. — Джим, вы не знаете, сколько на том катере было офицеров?
— Знаю, Джордж. Их было двое, — сказал Стейн и добавил: — Кто-то мне говорил.
— Мне тоже так говорили, — сказал Бэнд. Помолчав, он спросил: — Вы заметили, что оба они были среди раненых?
— Да, — ответил Стейн. — Да, заметил.
— Вы заметили, что ни один из них не был ранен очень тяжело?
— Похоже, что не тяжело. А что?
Покопавшись в кармане, Бэнд сказал:
— Возьмите жевательную резинку, Джим. У меня осталось две штуки.
— О, спасибо, Джордж, возьму. Я совсем выдохся.
В глубине колонны по другую сторону дороги шагал рядовой первого класса Долл — устало, тяжело дыша, как и все. Его правая рука покоилась на кобуре нового пистолета, но им владело лишь одно чувство — глубокого и мрачного уныния. На него тоже подействовал вид раненых, и на фоне этого нового впечатления недавно приобретенный пистолет потерял всякое значение, превратился в ничто, в совершенно ненужную вещь. Очевидно, что при бомбежке, вроде той, не имеет ровно никакого значения, есть у солдата пистолет или нет. Правда, позднее, на передовой, где важно личное оружие, дело может обстоять иначе, но и там будут тяжелые минометы и артиллерийский огонь. Долл чувствовал себя совершенно беззащитным и тоже выбился из сил. Сколько еще, черт возьми, предстоит шагать?
А предстояло шагать еще очень долго: из десяти километров марша оставалось пройти еще восемь, но если бы кто-нибудь сказал об этом Доллу или любому другому солдату третьей роты, ему бы не поверили. В роте были солдаты, которые до войны в регулярной армии мирного времени совершали форсированные марши протяженностью до восьмидесяти километров и продолжительностью больше суток. Но никто из них не испытывал ничего подобного. Медленно, очень медленно по мере их продвижения через кокосовые рощи, вдоль рек грязи, именуемых дорогами, местность начала меняться. Стали видны языки густых джунглей, достигающие кокосовых пальм, и то тут, то там вдалеке за джунглями можно было видеть желтые холмы, покрытые травой. Усталые, измученные люди, спотыкаясь, плелись дальше.
Чтобы пройти эти десять километров, им потребовалась почти вся вторая половина дня, и к тому времени, когда они достигли назначенного района, добрая треть роты не выдержала и отстала в пути. Те, что дошли, шатались, задыхались от недостатка воздуха и почти падали без чувств от усталости. Кухонное оборудование роты и вещевые мешки солдат, а также один из ротных джипов уже были доставлены на место, но никто не был в состоянии что-либо делать в течение более получаса после того, как они прибыли на место. Потом послали джип подобрать отставших в пути, а сержант Сторм с поварами и выделенным ему в помощь усталым нарядом приступили к разбивке кухонной палатки с откидным полотнищем и установке полевых кухонь, чтобы приготовить к вечеру горячую пищу. Другие команды, усталые и недовольные, отправились разбивать палатки для припасов и ротной канцелярии. Не успели закончить работы, как пошел дождь.
