Третья рота выслушала это сообщение со странным чувством. Это был их корабль, а убитые и раненые солдаты — их попутчики в плавании. Место, где упала бомба, было совсем недалеко от места их высадки. Солдаты роты слушали передаваемые из уст в уста сообщения со смешанным чувством трепета и фантастического страха, с которым никак не могли справиться. Что, если бы бомбардировщики появились на несколько минут раньше? Или солдаты на несколько минут позже вышли бы на палубу? Если бы, допустим, одна из рот, высаживавшихся перед ними, задержалась? Или бомба упала бы в воду не в нескольких метрах от корабля, а на столько же метров ближе к борту? Такого рода предположения были, конечно, лишены смысла, но вместе с тем очень мучительны. Однако даже ясное понимание их бессмысленности не могло прекратить эти рассуждения.
Солдаты с уничтоженного десантного катера, оставшиеся в живых, высадились с двух барж и спасательного катера, которые их подобрали, недалеко от места высадки третьей роты, так что третья рота получила возможность наблюдать эту сцену. Слушая практические замечания солдат соседних подразделений, которые были здесь дольше, о характере различных ранений, третья рота с широко открытыми глазами смотрела, как раненых осторожно вели или несли с берега к перевязочному пункту. Некоторых все еще рвало морской водой после перенесенного испытания. Несколько солдат могли идти сами, но все страдали от потрясения и от удара взрывной волной, и исключительно внимательное обращение сначала спасателей, потом санитаров было им совершенно безразлично и ничего не значило. Забрызганные кровью, шатаясь, с широко раскрытыми глазами, они с трудом поднимались по склону берега. Придя на место, они уселись или улеглись, ошеломленные и безразличные, и молчаливо позволяли врачам обрабатывать их раны.
Они переступили некий рубеж: стали ранеными солдатами, и все, в том числе и они сами, смутно понимали, что эти солдаты стали теперь другими. Сам по себе потрясающий физический эффект взрыва, который покалечил их и убил других, был почти одинаковым и для них, и для тех, кто исчез в глубине моря. Единственная разница заключалась в том, что теперь они неожиданно и вопреки логике оказались снова живыми. Они не ждали этого взрыва, не просили, чтобы их вернули из небытия. Они, в сущности, ничего не делали — всего лишь залезли на катер и сидели там, как было приказано. А потом с ними так поступили, без предупреждения, без объяснения, может быть, непоправимо искалечили, и теперь они раненые солдаты. Все понимали это, как смутно понимали они сами. Все горевали, горевали и они сами, но тут ничем нельзя было помочь. Сочувствие — вот все, что можно было им предложить, но, подобно большинству непроизвольных человеческих чувств, оно ничего не значило рядом с силой их переживаний.
Самолеты, причинившие им это зло, еще виднелись над проливом, а врачи уже торопливо принялись латать, собирать, ставить на место и спасать все что возможно из беды, которую натворили самолеты. Одни солдаты были сильно покалечены, другие не так сильно. Было ясно, что некоторые должны умереть, и бесполезно тратить на них время, которое нужно уделить другим, кто может выжить. Те, кто был обречен, молча восприняли профессиональное суждение врачей, как и ласковое похлопывание по плечу, которым мимоходом награждали их врачи, и безмолвно глядели из бездонных глубин подернутых влагой еще живых глаз на виноватые лица врачей.
Третья рота, находившаяся поблизости и уже разбитая по штатным подразделениям — взводам, следила за действиями на перевязочном пункте как зачарованная. Каждый взвод и управление роты инстинктивно сбились в кучу, словно стараясь согреться от озноба, ища утешения у других. Пять отдельных группок зрителей с широко открытыми глазами, поглощенных почти животным болезненным любопытством. Перед ними были люди, готовые умереть, некоторые прямо у них на глазах. Как они станут вести себя перед смертью? Будут ли гневно роптать на судьбу, как роптали в душе они сами? Или просто тихо угаснут, перестанут дышать, перестанут видеть? Третьей роте, как одному человеку, было любопытно увидеть — увидеть, как умирает человек. Люди смотрели притихнув, затаив дыхание, с благоговейным страхом. Они не могли подавить любопытство: свежая кровь была такой ярко-красной, а зияющие отверстия в обнаженном теле представляли такое интересное, необычное зрелище. Было во всем этом нечто непристойное, на что, как они чувствовали, не следовало бы смотреть, но что-то заставляло их тесниться ближе и разглядывать. Солдаты вдруг поняли, что человеческое тело действительно очень хрупкий, беззащитный организм. И такими могли стать они сами, как и те, другие, там, под водой, над которыми все еще суетливо ходят десантные катера и которых не станут искать.
Раненые, как те, которым предстояло умереть, так и те, кто должен был остаться в живых, относились к тому, что их так пристально разглядывают, с таким же равнодушием, как и к ласковому обращению медиков. Они в свою очередь уставились на зрителей тусклыми, затуманенными глазами, расширившимися от глубокого потрясения. И если они вообще хоть что-нибудь видели, что весьма сомнительно, это никак ни в чем не проявлялось. Третья рота тоже почувствовала то, что знали все другие, более опытные, которые испытали нечто такое, что было неведомо им, неопытным, и чего они — втайне и горячо — надеялись никогда не испытать. Час назад, даже меньше часа, те были такими же, как солдаты третьей роты — взволнованными, беспокойными, с трепетом ожидавшими, как поведут себя при высадке. Теперь они сравнялись и даже в чем-то превзошли тех чудных, бородатых, нелепо одетых морских пехотинцев с дикими глазами и солдат, воюющих здесь с японцами с августа, которые теперь спокойно стоят вокруг и со знанием дела обсуждают, какие раны могут оказаться смертельными, а какие нет.
Даже само командование принимало этот приобретенный почетный статус раненых и предусмотрело специальные мероприятия. Те, кто остался в живых, будут включены в тщательно разработанный график челночного движения и отправлены обратно с этого самого дальнего пункта продвижения тем же путем, каким их доставили сюда. Назад, все дальше и дальше назад, к неопределенному пункту предполагаемой полной безопасности. Похоже, что жизнь каждого солдата в армии выглядит как линия на графике: она начинается внизу — в момент призыва на военную службу и равномерно поднимается до точки, определяющей время разрыва бомбы и являющейся вершиной, откуда линия поворачивает вниз, опять к началу и последующему увольнению из армии. В зависимости от того, насколько серьезно ранение солдата и сколько времени потребуется для излечения, его линия на графике будет опускаться частично или полностью к началу. Одни, наиболее легко раненные, никогда не попадут даже в Новую Зеландию или Австралию, закончат свой путь вниз в каком-нибудь армейском госпитале на Новых Гебридах и оттуда отправятся обратно. Другие, раненные более тяжело, могут попасть в Новую Зеландию или Австралию, но не в Штаты, и оттуда опять будут отправлены на передовую. Третьи, еще более тяжело раненные, могут попасть в Штаты, но все же не будут уволены и, возможно, отправятся оттуда в любой опасный пункт движущегося фронта — либо обратно сюда, либо в Европу. Все эти линии на графике опять поползут вверх, может быть, к еще более высокой вершине. У мертвых, конечно, линии прерывались — на самой вершине, как у тех, кто теперь под водой, или немного ниже, как у этих, умирающих здесь.
Если суждено быть раненым, думал Файф, лучше всего получить такую рану, от которой чуть не умрешь и будешь лечиться, пока не кончится война, но, когда излечишься, не останешься калекой или инвалидом. Или же легкую рану, которая выведет тебя из строя либо слегка искалечит, но не сделает полным калекой. Файф никак не мог решить, что бы он предпочел. По правде говоря, он не отдавал предпочтения ни тому, ни другому.
Прежде чем подошел джип с проводником из штаба полка, чтобы вести роту к ее новому месту расположения, третьей роте довелось увидеть, как на перевязочном пункте умерли три солдата. Двое умирали очень тихо, медленно погружаясь все глубже и глубже в состояние отрешенности, так что их разум, к счастью, не понимал, что происходит. Только один солдат буйно протестовал против смерти; выйдя на минуту из бредового состояния, он выкрикивал проклятия и яростно ругал все, что с ним происходит, и все, что этому способствовало: врачей, бомбы, войны, генералов, государства, потом замолк и снова впал в сонное оцепенение, которое потом почти незаметно должно перейти в смерть. Кто-то еще, конечно, умрет здесь, а другие умрут в самолете или в армейском госпитале, но третья рота этого не увидит. Она уже отправилась маршем к новому месту расположения.
