Максимов молча посмотрел на него, а потом сделал то, чего Виктор никак не ожидал: встал и пожал ему руку:

— Удачи тебе, Витя.

В ту ночь Виктору не спалось. Часа два он вертелся в кровати и никак не мог устроиться удобно. У него было странное, неприятное чувство, что простыни превратились в погребальный саван и душат его. Он стянул их и лежал уже просто так, думая о предстоящих событиях. В первый раз, после того как дал свое согласие Константинову, он серьезно об этом задумался.

Действительно ли это его дело — идти в тот лес? Лежа в постели, окруженный непроницаемой тьмой, он спрашивал себя, насколько разумно следовать по стопам девяти людей, убитых неизвестной «непреодолимой» силой, как говорилось в отчете. Совсем не разумно, а глупо и самоубийственно. Глубокой ночью, когда страхи и проблемы не дают уснуть, черное всегда кажется еще чернее. Вот и Виктор ничего не мог поделать с внутренним голосом, который неотступно твердил: «Не делай этого! Не езди туда!»

В конце концов, каким образом это его касается? Неразрешенная загадка… девять погибших… неизвестная сила… прошло уже полвека. Полвека, господи! «Пусть все остается как есть, — говорил ему голос. — Не влезай в это дело!»

— А как же Ника? — спросил он темноту.

Уж она-то пойдет в любом случае, не важно, останется он или нет. Пойдет и обвинит его в трусости. А Максимову что он скажет? Ведь он только-только сумел добиться уважения от своего редактора — и что же, явиться в его кабинет и сказать, что передумал, что ошибся и все это надувательство? Максимов его тут же уволит и, возможно, пошлет вместо него Черевина.

— Пропади все пропадом! — пробормотал он и отвернулся к невидимой стене.

«Я должен выяснить, что случилось с этими людьми, — думал он. — Они не заслужили полувекового официального молчания и достойны лучшей эпитафии, чем случайные и бестолковые обсуждения на форумах в Интернете».

Наконец ему удалось заснуть. Но сон не стал спасением: ему снилось, что он пробирается по заснеженной равнине, голый и трясущийся от холода. Со странной, уродливой горы на горизонте на невероятной скорости спустился сильнейший шторм, и его накрыла снежная буря, ослепив миллионом острых, как иголки, кристаллов. Он бежал от чего-то, чего не мог видеть, но что вызывало у него тошнотворный ужас, заставлявший его нестись очертя голову. Он изо всех сил прорывался сквозь снег к полоске леса, маячившего в белой дали, но ноги во сне отказывались подчиняться. И вот уже он почти полз среди деревьев, пытаясь скрыться дальше в лес от чего-то, что его преследовало. В глубине леса он наткнулся на холмик, засыпанный снегом. Он почему-то уже знал, что под ним находится. Ломая ногти, он принялся разгребать его, окруженный воющей снежным бураном ночью. И когда закончил, он увидел, что это замерзшее тело Ники: рот ее был открыт в последнем крике отчаяния, но языка в нем не было.

В начале нашей следующей беседы я сказал Стругацкому:

— Мне бы хотелось немного поговорить о группе Дятлова.

Он пересел с кровати в кресло, как делал всегда, как только я заходил в его палату.

— Почему нет? С этого все и началось.

— Мне интересно узнать, почему вас начала преследовать идея во что бы то ни стало найти настоящую причину их смерти.

— Я уже говорил вам. И вообще, почему люди хотят выяснить, как кто-то погиб? Почему милиция расследует убийство, например?

— Это работа, за которую им платят, — ответил я.

Стругацкий придвинулся ближе и посмотрел на меня недоуменным взглядом:

— Доктор, вы меня удивляете. Разве это единственная причина? Как насчет желания восстановить справедливость? Сохранить порядок и безопасность в обществе? Желания, чтобы преступник понес наказание за содеянное, чтобы такого большее не повторялось?

— Да, Виктор, вы правы, — сказал я, делая заметку в блокноте, — все это гораздо важнее месячного оклада милиционера. Да… вы правы.

Стругацкий молча смотрел на меня и вдруг улыбнулся.

— О, понял, — сказал он.

Я тоже ответил улыбкой:

— Что же вы поняли?

— Вы пытаетесь узнать что-то из моего прошлого — мотивы моего особого интереса к этому делу. Верно?

— Возможно, и так, — признался я.

— А с другой стороны, — продолжал он, поглядывая на мой блокнот, — вам интересно, верю ли я в то, что местность около Холат-Сяхыл действительно опасна для людей.

— Почему вы так думаете?

— Как только я заговорил об общественной безопасности, вы сделали пометку в своем блокноте. Доктор Басков, думаете, я фантазер? Думаете, я возомнил себя защитником человечества?

— А это не так?

Стругацкий усмехнулся:

— Нет. Я даже друзей своих защитить не смог. Как же я собираюсь защитить остальных?

— Может быть, расскажете о своем детстве?

— Я не возражаю, но думаю, оно покажется вам самым заурядным. Мое детство было безоблачным и ничем не примечательным. Я не голодал, не мерз, меня никогда не били, я не подвергался сексуальному насилию — мои родители меня любили и холили.

— Рад это слышать. Тогда как насчет дела Боровского?

— А что с ним?

— Ну, вы же разозлились, когда Максимов отдал это дело Черевину.

— Да. Я хотел продолжать его, но проблема в том, — я уже говорил, — что я понятия не имею, как разговорить людей, которые боятся за свою жизнь. А Черевин другой — он будет копать и копать, пока не получит все необходимые сведения. Он не будет волноваться о том, что кто-то пострадает. Главное, что у него будет сюжет, а остальное неважно. Разумеется, такие, как Черевин, оправдывают себя благой целью, заявляя, что всем станет жить лучше, если подобные Боровскому будут справедливо наказаны. Но людям, которые из-за его принципов окажутся в больнице или того хуже, от этого не легче. Поэтому, да, я разозлился, когда Максимов снял с меня это задание.

— Но ведь Черевин и сам может оказаться в больнице или того хуже.

Стругацкий нахмурился:

— Надеюсь, что нет, но я бы не удивился.

— Думаете, это будет заслужено?

— Послушайте, Черевин мне не нравится, но я бы ему не пожелал такого.

Я кивнул:

— И снова рад слышать.

В тот момент мне показалось, что я получил ответ на свой вопрос, и он был прост: скорее всего, Стругацкий перенес свое беспокойство о людях, выселенных Боровским, на Игоря Дятлова и его товарищей. Его нереализованное желание помочь пострадавшим заставило его с головой уйти в распутывание загадочной смерти группы Дятлова. Это было не такое уж блестящее наблюдение, но для меня оно имело смысл. Это был скорее непосредственный вывод.

— У вас было время, чтобы прочитать досье? — неожиданно спросил Стругацкий.

— Да, — ответил я.

— И что вы думаете?

— Как вам сказать… сведения в нем очень необычные, мягко говоря.

— Комар, наверное, сказал вам, что документы настоящие?

— Да, сказал. Но это не означает, что информация в них правдивая, ведь так?

— Ну да, с вашей точки зрения это так.

— А как насчет проекта «Сварог»? — спросил я. — Расскажите о нем что-нибудь еще.

Стругацкий закрыл глаза и потер виски, как будто его внезапно начала мучить головная боль.

— Не сейчас, — прошептал он.

— Почему?

Он просто замотал головой в ответ.

— Хорошо, Виктор, — отступился я, не желая давить на него в этом вопросе. — Может, тогда поговорим о Черниковой? Как вы встретились?

Стругацкий перестал тереть виски, сел свободней и посмотрел на меня.