Он не то чтобы жаловался, он обрисовывал факты.

– Уеду, и шут с ним, с домом. С этими сволочами жить – сам сволочью станешь. И никаких нервов не хватит. У меня и так аж левая щека онемела вся. Нервоз.

– Невроз, – поправил Нестеров.

– А?

– Невроз, если правильно.

– Я и говорю, – не уловил разницы Ваучер. – И ведь из-за пустяков! Ну не хотят они подтверждать – и что? Да начхать мне на них! Дом на слом продам, а гражданства ихого мне даром не надо! Было бы из-за чего огорчаться! А всё равно я уже завелся, понимаешь? Внутри всё дрожит, нехорошо мне. Вон племянник молодец, легкий характер! И снимали его с работы, и под суд отдавали, а он домой придет, стакан-другой засодит и говорит: надо, говорит, относиться ко всему философски! И правильно ведь, да?

– Конечно, – подтвердил Нестеров. – Из-за пустяков огорчаться не надо.

– То-то и оно-то! А я не могу. Характер такой – переживательный. Прямо какой-то психоз, справиться не могу. Это по твоей части, между прочим.

– В общем-то да.

– Тогда прими меры. Только не таблетки, я таблеток не люблю, от них, кроме язвы, никакой пользы нет. Ты мне внуши, что ли.

– Что внушить?

– Ну, чтобы я не огорчался никогда. Я на эти самые огорчения всю жизнь испортил. Причем я с внешней стороны могу быть спокойный, а внутри сплошной психоз. Заработал – психую, что не выпил. Выпью – психую, что деньги пропил. Или с женщинами. Не моя – психую, что не моя. А станет моя, еще больше психую, потому что понятно почему: без баб жить нельзя, а с бабами вообще невозможно. Понимаешь?

Нестеров печально усмехнулся – без иронии, между прочим, вполне сочувствуя:

– Еще как понимаю!

– Вот ты и сделай как-нибудь, чтобы я не огорчался. Чтобы мне всё равно было. Обидит кто, а мне всё равно! Болит что-нибудь, а мне всё равно!

– А если вы вдруг кого обидите?

– Да в жизни я никого не обижал! Если только случайно... Но это другой разговор, когда ты сам кого обижаешь, ты же не огорчаешься. Тебе-то что, он обиделся, а не ты.

– Наверно. Хотя вообще-то говорят, когда кого-то обидишь, тоже нужно огорчаться, – вслух размышлял Нестеров.

– Да? – Ваучер подумал. – Нет, я понимаю, совесть и всякое такое разное. Ладно, давай и от этого заодно. От всего сразу. Чтобы хоть мне кол на голове теши – а я не огорчаюсь! Вот будет жизнь! Помирать, и то не страшно. Врач мне скажет: у тебя неизлечимая болезнь. А я ему: ух ты, напугал! И с улыбочкой пошел сам себе могилку рыть.

– Заманчиво... Но не получится, Борис Петрович. Если бы я это умел, я бы сам себе первому внушил... А может, и не внушил бы.

– Это почему?

– Ну, как... Вообще-то огорчения – это живая реакция организма. Значит, что-то не так, что-то надо исправить. Ну, как сердце болит. Боль – это сигнал. Курить бросить, к врачу сходить, спортом заняться.

– А огорчения всякие – чего сигнал?

– Что-то не в порядке. В мире. В вас, может быть.

Ваучер согласился, но не полностью:

– Во мне-то как раз всё в порядке, это в мире бардак! Я же не из-за себя как раз огорчаюсь, а из-за дурости, которая вокруг! Сам-то я нормальный! Значит, нельзя ничего сделать?

– Нельзя.

– То есть всю жизнь психовать?

– Так человек устроен.

– Хреново он устроен, скажу я тебе! – обвинил Ваучер так, будто лично Нестеров в этом виноват.

– Да. Не идеально, – признал Нестеров так, будто признал свою личную вину в этом.

И Ваучер, окончательно расстроенный, отправился домой.

Ваучер отправился домой.

По пути вздыхал, бормотал что-то.

У дома остановился, вглядываясь:

– Кто там?

– Я, – выступила из темноты Синицына.

– Тебе чего?

– Тут, что ли, разговаривать будем? Не молоденькие – ночью на улице торчать.

– Не о чем мне с вами разговаривать! – сказал Ваучер, заходя в дом.

Синицына пошла следом.

Встала в двери, наблюдала, как Ваучер, несмотря на поздний час, начал собирать вещи.

– Куда это ты на ночь глядя?

– Домой. К племяннику. Он звонил только что: чего, говорит, не едешь? Обещал машину с шофером прислать.

– Куда это он тебе звонил?

Ваучер достал мобильный телефон старинной модели и показал:

– А вот куда! Насильно мне вручил, говорит: вдруг тебе худо будет, а я не знаю. Я, говорит, себе тогда не прощу. Любит меня, прямо скажем.

– Это хорошо. Мне дети тоже дали эту игрушку, каждый день звонят. А плотят за него сами.

И тоже показала телефон, поновей, чем у Ваучера.

– А я, думаешь, сам плачу? Один раз заплатил, он аж до ругачки обиделся. За кого, говорит, ты меня принимаешь, я что, говорит, не могу родному дяде телефон оплатить?

Помолчав, Синицына спросила:

– Бумагу-то подписал у кого?

– Зачем? Не надо мне никакой бумаги!

– Дело твое. А то я подпишу, если хочешь.

– Не надо, сказал же!

Ваучер, устав от слишком поспешных сборов, сел. Отдышался.

– Я, может, еще не уеду. А что? Останусь тут, буду жить, буду вам каждый день глаза мозолить! Да еще фотоаппарат куплю и сымать себя буду каждый день, чтобы никто не отперся! Попробуйте тогда... Посмотрим... Тоже мне!

Так он рассуждал, и тут явилась Акупация. Подслеповато щурясь после ночной улицы, ощупывая косяк, она вошла, не заметив Синицыну, которая стояла в сторонке.

– Свет у тебя, как в бане, не вижу ничего. Чего сам с собой шумишь?

Синицына не без ехидства спросила:

– Неужели прямо от твоего дома слышно?

– И ты здесь? А я, душа простая, всё думаю и думаю: чего ты обо мне так заботишься? Правильно догадалась: если ты говоришь, что не надо, значит – надо. Давай, Боря, свою бумажку. Подпишу, где скажешь.

– Без тебя подписальщики есть! – сказала Синицына.

– А ты главней всех? Я тебя знаю, Зоя, характер у тебя – хуже, чем вот у него!

– Сама-то ты! Я-то хоть замуж вышла, а ты так всю жизнь в девках и пробегала!

– Это почему же в девках? Ты чего-то прямо уж очень на себя берешь!

– И беру – потому что местная, коренная! А ты пришлая!

– Да уж! Я оттуда пришлая, где таких, как ты, и за людей не считают!

– Кто бы говорил! Приблудная!

– Я приблудная?

И пожилые женщины затеяли такую ругань, такой спор, такую, как говорят в Анисовке, драку-собаку, только на словах, будто им было не столько, сколько было, то есть довольно много, а лет, скажем, приблизительно на сорок меньше, словно этих сорока лет и не было, а то, что случилось между ними и о чем мы можем лишь догадываться, произошло буквально вчера.

Ваучер изумленно смотрел и слушал, время от времени оторопело негромко восклицая:

– Бабы! Бабы, уймитесь. Вы чего?

Но они не унимались, тогда он встал между ними и гаркнул во всю мощь:

– Тихо, бабы! Молчать, я сказал!

Они умолкли – как обрезало. Очень уж мужчинский, свирепый и решительный был вид у Ваучера, а опыт жизни научил их: когда мужчина всерьез свирепеет, лучше помалкивать.

Достигнув результата, Ваучер добавил для закрепления:

– Попрошу не орать и между собой не лаяться в моем доме! Ясно?

Что ответили старухи, о чем потом говорили между собой и Ваучером, это неважно. Важно, что через полчаса, совсем уже поздней ночью, они сидели за столом и прихлебывали чай.

– С травками лучше, – сказала Акупация. – Я принесла тут... – она достала сверток с сушеной травой.

– Это заваривать надо, – усомнилась Синицына.

– И заварим! – бодро воскликнул Ваучер.

– Не поздно – по второму разу чай пить?

– А чего поздно-то? Нам торопиться некуда. У нас вся оставшаяся жизнь впереди!

Для геодезистов Михалыча и Гены настал торжественный день: они закончили съемку местности. Нанеся на карту последние штрихи, условные значки и цифры, Михалыч достал бутылку, закуску, расстелил газету, аккуратно всё на ней разместил.