– Твое здоровье! – поднял стакан Шаров. – А меня зачем в грех ввел, врать заставил?

– Я же говорю – для путаницы.

– А разве это не дача с моей стороны ложных показаний?

– Ни в коем случае! Это же не официальное следствие было и не суд. Терепаев чистой самодеятельностью занимался.

– Да... Умеешь ты подъехать, конечно! – признал Шаров. – И, ты знаешь, я так все расписал, что самому понравилось! Ей-богу, даже поверил, что я там был, что детство вспомнил и на стенку лазил!

– Трудней было заставить Синицыну поверить, что она вас видела.

– В самом деле, как? Внушил ты ей, что ли? Как это сейчас называется? Зомбировал?

– Зачем? Просто сказал ей по секрету, что все видели. Ну, не все, а некоторые. И тут же оказалось, что и Зоя Павловна видела. Не могла она такого допустить: другие видели, а она нет! А можно я тоже спрошу?

– Спрашивай.

– Я все думаю про историю с Кублаковым. Тоже столько путаницы – будто кто ее нарочно устроил.

– Ну уж не я.

– Возможно. Но признайтесь, Андрей Ильич, вы к жене его, то есть к вдове, имеете интерес?

– А если и имею? Я мужчина еще здоровый. Я ко всем женщинам интерес имею! Хотя жену свою не променяю ни на что!

– Верю. Продавщица тоже вашим вниманием пользуется?

– Добротой моей она пользуется, – уклонился от прямого ответа Шаров.

– А с Кублаковым стычек не было на этой почве?

– У кого стычек не бывает? Ты тоже сегодня стычку имел. Вон как губа распухла!

– Не хотите говорить серьезно на эту тему, Андрей Ильич?

– Не хочу. Скажу одно: Кублаков жить устал. И мне в этом признавался, и Клавдии-Анжеле говорил. И моя версия, даже убеждение: самоубийство это. Или утонул, или застрелился, а потом утонул.

– Это как же?

– Да просто. Встал на берегу, выстрелил в себя – куда упадешь? В воду!

– Вы так говорите, будто это видели, – заметил Кравцов.

Шаров захлебнулся соленым помидором, которым закусывал. Влага потекла по лицу и по рукам.

– Вот зараза! – он вытерся и взял стакан. – Давай лучше выпьем, я вижу, не берет тебя. Твое здоровье!

– Ваше здоровье! – поднял стакан Кравцов, понимая, что имеет дело С ОЧЕРЕДНЫМ ЗВЕНОМ В РАССЛЕДОВАНИИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ГИБЕЛИ КУБЛАКОВА.

И Кравцов запил.

Никто этого не знал: всю неделю лил дождь, люди выходили из домов только на работу и по хозяйственной или личной необходимости. В такую погоду одинокие старухи очень боятся умереть: никто не спохватится, не заметит, будешь лежать и прокисать, не зароют тебя, как положено, на третий день. Да и на кладбище тащиться людям в дождь – никакого удовольствия.

Поэтому старуха Акупапия прибилась к старухе Квашиной: будто бы в картишки поиграть для проведения времени. Квашина Акупацию не уважала за вздорный характер, за матерность речи, за шебутную и бестолковую бойкость. Но не гнала ее. Она ведь старуха сильно верующая, хоть и по-своему, по-деревенски, то есть неграмотно. Квашина даже постов не помнила и, чтобы не согрешить, старалась не есть скоромного круглый год, за исключением редких случаев. Однако в отличие от многих грамотных и сановитых верующих твердо знала: пришедшего к тебе отвергать нельзя, даже если он живет и верит не так, как тебе нравится. Пожалеть можно, слегка поучить – тоже, а гнать – грех.

Посиживал со старухами и Хали-Гали. Он не боялся смерти, потому что не думал о ней, а просто скучал быть дома в одиночку. Зашел несколько раз к Кравцову, но у того было заперто, и Хали-Гали решил, что он уехал в город по делам.

А Кравцов не уехал. Он мрачно и уныло выпивал. Это с ним случалось не чаще, чем раз в год – как правило, после значительных и ущербных для его души событий.

Покупать водку в анисовском магазине он стеснялся, самогон у соседей – тем более. Поэтому каждую ночь пробирался вдоль реки в Полынск (кратчайший пеший путь, но все-таки километров восемь получалось) и там, на окраине, в круглосуточном магазинчике брал пару бутылок. Казалось бы, резонно было взять сразу больше, но Кравцов надеялся, что потом идти не придется, завтра станет легче и ему не понадобится, но легче не становилось, опять надобилось, он опять брел, изнемогая и мучаясь, за поправкой.

Он пил, играл сам с собой в шахматы, размышлял, тихо пел разные песни и разговаривал. На третий или четвертый день ему почудилось, будто Цезарь что-то сказал человеческим голосом.

– Чего ты там? – спросил он пса, лежащего под столом.

Цезарь даже не поднял на него своих тоскливых глаз. Кравцову стало стыдно, и он тут же выпил, чтобы этот стыд хотя бы на время утихомирить. Удалось.

На пятый день он увидел странность. Одну из стен дома украшал аляповатый матерчатый коврик, там были изображены красоты природы, и прекрасная дама с цветами в волосах сидела на качелях. И вдруг качели начали раскачиваться, а дама, показалось, заулыбалась, стала подмигивать. Кравцов в это время пел что-то народное, что-то вроде «На муромской дороге» (любимая песня его отца). Чтобы не показать раскачивающейся даме, что он испугался ее фокусов, он не прекратил петь. Дама раскачивалась, он пел. И вдруг резко оборвал пение. Дама по инерции качнулась раза два и остановилась. Он запел. Она опять начала качаться. Он оборвал. И она остановилась.

– Ты думаешь, я из-за тебя петь перестану? – бесстрашно спросил Кравцов. И запел уже нарочно, спел одну песню, без перерыва завел другую, потом третью... Дама все качалась, Кравцову это надоело, и он отвернулся от нее. А когда посмотрел, распевая лихо, хоть и почти шепотом, «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке», увидел, что дама сидит недвижимо, не улыбаясь и не подмигивая.

– Вот так с вами и надо! – сказал ей Кравцов. – Вы только тогда вредите, когда на вас внимание обращают! И не только вы, то есть женщины, а люди вообще. То есть, значит, как победить зло? Очень просто: не замечать его!

На седьмой день Кравцов увидел черта.

Кравцов увидел черта.

Черт стоял в двери, и на голове у него, как положено, были рога.

Он что-то говорил веселым голосом.

Непонятно было одно: почему с появлением черта так светло и ясно стало вокруг?

Кравцов скосил глаза и увидел в окне свет солнца. Дождь, видимо, перестал еще ночью.

Черт прошел в комнату, зацепив ногой пустые бутылки, они зазвенели.

– Живой? – спросил он. – Ох, тяжело ты, русское похмелье! Ничего, твой спаситель явился! Пляши, брат!

И черт достал из объемистого портфеля бутылку водки. Искушал то есть.

Кравцов тяжело поднялся, сел на постели. Говорить он не мог, но всем видом показал, что искушению готов поддаться.

– Извини, не даром! – воскликнул черт. – Такая уж жизнь, брат! Все на основе материальной заинтересованности! Подло, но справедливо! Ты давно тут живешь?

Кравцов кивнул.

– Хорошо. А не сохранились вещички старые? Я, понимаешь ли, работник музея. Крестьянский быт, то-се.

– Прялки, что ли? – выговорил Кравцов.

– Прялок у меня уже вагон. А вот иконки, например. Вышивка ручная. Потом люди из города оставляли всякую мелочь. Тут жил кто-нибудь переселенный?

Кравцов не знал, но кивнул.

– Какой-то ты неразговорчивый! – укорил черт. – Я тебе прямо вопрос ставлю: давай меняться. Ты мне ненужную старую вещичку, я тебе вот это! – Он щелкнул пальцем по горлышку.

Кравцов огляделся. Старого ничего не было, разве что ходики на стене. Он указал на них вялой рукой.

– Насмешил, мужик! Старее ничего нет?

Кравцов понурился.

– Ну, на нет и суда нет. Будь здоров! – Черт поднялся, засунул бутылку обратно. Посмотрел на шахматы. – Играешь, что ли?

Кравцов кивнул.

– Вот поэтому порядка и не будет в этой стране! – воскликнул черт с неожиданным гражданским гневом. – Каждый должен заниматься своим делом! Ты вот кто? Тракторист? Должен сеять, боронить, пахать! А он в шахматы играет! Ладно, – обернулся он в двери. – Если очухаешься и что-нибудь вспомнишь про старые вещи, найдешь меня. Я тут пару дней буду, понял?