— А приехал... Говорит, привет от Манжулы, заболел Михаил Никитович, ну дело есть дело, и оно не терпит...

— Фамилию его знаете?

— Не назвался.

— Вы не спрашивали?

— Я так понимаю, — ответил Дуфанец рассудительно, — если человек не назвался, зачем расспрашивать?

— Но ведь Манжула назвался.

— Это его дело. Михаил Никитович в гостиницах жил, а этот не захотел. У каждого свой характер, выходит.

— И как вы работали со Степаном Викентьевичем?

— Как и раньше с Манжулой. Сотня за сарай, в сутки, значит. И по три сотни за каждого покупателя. Я скрывать не буду: что было, то было.

— По три сотни за рейс — ничего себе!..

— Что и говорить: рисковали недаром.

— А Степан Викентьевич?

— Считайте сами. Три тысячи кровля, ну иногда немного меньше...

— Солидно.

— Ведь не только же ему...

— Кому еще?

— Не знаю. Думаю, один не справится.

Хаблак показал Дуфанцу фоторобот Бублика:

— Узнаете?

— Похож.

— На кого?

— Как на кого? На Степана Викентьевича. Почти как в жизни.

— Почему почти?

Дуфанец пожал плечами:

— Будто рисовали его. Но какой-то неживой.

Что ж, глаз у него был наблюдательный, и Хаблак спросил на всякий случай, мало веря в удачу:

— Откуда Степан Викентьевич?

Дуфанец ответил сразу и без колебаний:

— Из Киева, откуда ж еще?

— Сам говорил?

— Нет, но я не сомневаюсь.

— Почему?

— А он как-то, ну, проговорился. В первый вечер выпили за приезд, он и похвалился, что с самим Президентом коньяк пил на днепровском берегу.

— Каким Президентом? — Это прозвище называлось сегодня дважды — значит, не могло быть случайным.

— Я так понял: главным их.

— На днепровском берегу... Это может быть и в Запорожье, и в Днепропетровске.

— Но ведь прилетел киевским самолетом.

— Неужели билет видели?

— Да нет, сам сказал. Вылетел из Киева вечером, чтобы вагон тут на следующий день встретить.

В дверях появился Стефурак. Сообщил, что прибыл начальник местной милиции. Это свидетельствовало, что делу об алюминиевом листе тут придают первостепенное значение. Значит, решил Хаблак, им со Стефураком в Коломые больше делать нечего (еще и Коренчук выехал из Косова), и нужно немедленно возвращаться в Ивано-Франковск.

В аэропорту получили справку: двумя утренними рейсами в Киев вылетели трое пассажиров с инициалами С. В.: Гарайда С. В., Галинский С. В., Викторов С. В.

Еще был Мирошниченко С. В. — он вылетел во Львов, а в Черновцы — Фостяк С. В.

Всех этих пассажиров, особенно первых трех, Хаблак взял на заметку и следующим рейсом вылетел в Киев.

Гудзий дождался, пока схлынула волна утренних посетителей и в кабинетах воцарилось предобеденное затишье. Проскользнул к Татарову, воспользовавшись отсутствием секретарши, хотя, собственно, это не имело никакого значения — мог заходить к начальству хоть десять раз на дню, не вызывая ни подозрений, ни всяческих предположений сотрудников. Просто сработала, вероятно, чрезмерная настороженность преступника, боящегося собственной тени.

Татаров что-то писал, поднял взгляд на Леонида Павловича, посмотрел как на пустое место, не обрадовался и не встревожился, так он всегда встречал Гудзия, без каких-либо эмоций, и это больше всего сердило и раздражало Леонида Павловича — как-никак, а связаны одной веревочкой, и мог хотя бы заставить себя быть приветливее.

Гаврила Климентиевич выпрямился на стуле, оторвавшись от бумаг, и сидел молча, наблюдая, как приближается к столу Гудзий. Думал о том, что этот всегда улыбчивый, розовощекий и приветливый молодой человек глубоко отвратителен ему — его бы воля, выгнал и еще бы дал коленом под зад так, чтоб вылетел не только из главка, но и из Киева, в провинцию: не видеть бы и не слышать!

И все же Татаров вынудил себя скривить губы в едва заметной то ли гримасе, то ли усмешке и кивнул, отвечая на приветствие.

А Гудзий, подходя все ближе, видел только седой ежик коротко подстриженных волос и удлиненное сморщенное лицо — точно старый сухарь и педант, ортодокс проклятый, выжатый лимон без сока и запаха. Ну и черт с тобой, знаем, как трудно было изобразить на лице жалкое подобие улыбки, однако оставь свою злость и ненависть при себе, я к тебе не просить пришел, а по делу, и хочешь не хочешь, а придется разговаривать.

— Прошу садиться, — молвил Татаров сухо и официально, будто зашел к нему обычный подчиненный и они сейчас займутся будничными текущими делами.

Но Гудзий никак не среагировал ни на сухость, ни на явную неприязнь, сел не так, как подобает подчиненному — сдержанно и деловито, а оперся локтями на стол заместителя начальника главка, фамильярно и нагло заглядывая ему в глаза.

Татаров едва сдержался, чтоб не одернуть нахала. Подумал не без горечи: вот дожил и до этого, вероятно, надо было улыбнуться в ответ так же фамильярно или пошутить как-то, чтоб разрядить обстановку, но не мог — сидел, нахохлившись, и смотрел отчужденно.

И ненавидел сам себя.

Вспомнил, как все началось. Тогда пришел к нему на прием заместитель начальника отдела снабжения одесского завода, он и фамилии его сначала не разобрал толком, какой-то Мажуга или Мужуга, потом фамилия Манжула преследовала его и во сне, а тогда посмотрел на пижонистого мужчину и сразу же решил отказать ему, чего бы ни попросил, ведь снабженцы всегда клянчат, а этот к тому же набрался нахальства и с первых же слов предложил ему, Татарову, выделить вагон дефицитного алюминиевого листа заводу, о котором он, заместитель начальника главка, даже и не слышал.

Татаров тогда изучающе глянул на одесского пижона, сообразив, что он предлагает ему сделку. Рука Татарова потянулась к кнопке, чтоб вызвать секретаршу, — он не разволновался и не разгневался, просто воспринял гнусного пройдоху как назойливое насекомое, которое должен немедленно раздавить, думал, тот испугается или хотя бы смутится, но снабженец смотрел на него спокойно, даже свысока и вдруг сказал такое, что он, Татаров, невольно отдернул руку от кнопки.

Гаврила Климентиевич и сейчас помнил те слова.

«Подождите, — остановил его Манжула. — Я не прошу вас сделать это бесплатно, вы, Гаврила Климентиевич, за одну только вашу подпись получите «Ладу». К тому же завтра. И никто и никогда не узнает об этом».

Он поднялся и, не сводя с Татарова глаз, попятился к дверям, остановился возле них и сказал приглушенным голосом:

«Я позвоню вам завтра утром. Понимаю, что именно думаете сейчас обо мне, но учтите: если даже сообщите куда следует о моем предложении, это вам ничего не даст. Никто не сможет доказать, что я просил вас выделить тому заводу алюминиевый лист. А «Ладу» получите хоть завтра, все в ваших руках».

Он знал, что делает, проклятый одесский пройдоха: «Ладой» разбил и так надтреснутое сердце Татарова. «Лада» была, как говорят, хрустальной и пока что неосуществимой мечтой Гаврилы Климентиевича, стоило снабженцу предложить деньги, даже большие деньги, на которые Татаров мог бы немедленно купить машину, и он выставил бы его из кабинета, позвал милицию или кого-то из общественности, поднял бы скандал, но само слово «Лада» ошеломило Татарова. Он, еще видя в дверях Манжулу, представил себе неимоверно роскошную, белую, блестящую, отполированную машину, его собственную машину, только снящуюся ему в розовых снах.

И вдруг она становилась реальностью!

Гаврила Климентиевич шел к своей должности в главке долго и трудно. Сначала ему повезло: возвратился с фронта и сразу без особых сложностей поступил в политехнический институт. Науку усваивал туго, брал напористостью, старательностью. После окончания института попал на огромный, наполовину восстановленный завод, жил в общежитии, мыкался, как и все холостяки, по столовым и забегаловкам, вскоре познакомился с дочерью главного инженера. Клара была не очень красивой, к тому же вышла из девичьего возраста и несколько утратила амбициозность, приметила начинающего инженера, посоветовалась с отцом, и спустя некоторое время Татаров стал ее мужем. Конечно, это повлияло на служебное положение Гаврилы Климентиевича. Через два года его выдвинули в начальники цеха, а еще через год открылась вакансия директора на одном из смежных предприятий, и Татаров получил эту должность.