— Есть еще одно — Бертран…

— Не будем о Бертране. — Она соскочила с подоконника. — Он мой учитель как-никак.

— Он паскуда, — безжалостно сказал я. — Ты не попала в его обойму только потому, что рыжая. Еще неизвестно, зачем тебя укусил Пьяница.

Лицо ее стало жалобным, каким-то детским; она не хотела возвращаться наяву к этой истории — страх был рядом, за окном, он плыл в тумане, грозя ежеминутно выдавить стекло и обхватить ее холодным давящим объятием.

— Как это — зачем?.. Крис, не путай меня, не надо! Замолчи об этом!..

— Вы все боитесь, — спрыгнул на пол и я, — вы только притворяетесь, что вам хорошо и весело. Думаешь, мне охота быть бродягой, да? А я ношусь по задворкам, как пес, и связываюсь со всякой сволочью! Я тебе скажу почему. Они убили мою девчонку. Они всех сожгли — может, им место под стройку понадобилось, и они это место расчистили — огнем! Как лес — под пашню. Вчера лишними оказались буратины — завтра лишними станете вы. А вы боитесь и от страха любите — всех этих бертранов, некромантов и прочих. Думаете, если их любить и делать вид, что ничего не происходит, все обойдется, да? Как бы не так.

— Да, мне плевать! — закричала Гитта, наступая со сжатыми кулаками. — Я буду жить и танцевать, ты понял?! Те, кто ходят с Бертраном, — это их собачье дело! Пусть танцуют, а меня оставят в покое! Мне уже тошно от всего, от колдунов, черт бы их побрал, но я не хочу, не хочу в это впутываться! Я получу; свой диплом, уеду!.. Пропадите вы пропадом…

Слезы брызнули из ее глаз едва не струйками; разревевшись, она обмякла, я неловко поймал ее в свои руки.

— Крис, я совсем одна… я рыжая, рыжая… Они завидуют: «Тебя не околдуют, ты счастливая»… ходят, как дураки… девки наши, стервы — сами бегут на свист… теперь и ты… что они сделают с тобой? Тебя убьют?

— Ничего, — ответил я со злобным холодком. — Им колдуны нужны. Не для ИПИ, так для Жасмина. Увидишь, я вернусь, буду снимать девочек Бертрана — одну за другой. Потом они хвалиться будут: «Ах, я с Угольщиком!..»

— Ты… в самом деле? — подняла она испуганные мокрые глаза. — Крис…

— Я пошутил.

— Нет, так не шутят!

— Правда пошутил. Гитта, мне все равно каюк — что так, что эдак. Если я вернусь… лучше не подходи ко мне близко, хорошо?

Она кивнула.

— Они наверняка придут к тебе, будут выспрашивать. Говори только про Пьяницу, а про пожар — ни слова. Это дело мертвое. Но своим запусти как сплетню; вы все тусуетесь, встречаетесь друг с другом — пусть расходится по школам, по лицеям. Больше я ничего не могу придумать, чтобы насолить им. И не спрашивай меня — я ничего не расскажу. Ну, прибавь еще, что я врезал некроманту Гейеру и что он трус — он покойников боится, которых допрашивает.

— Да? — Ее смешок сквозь слезы прозвучал как кашель.

— Точно. Вообще не бойтесь этой своры. Днем они врут, а ночью гадят под себя от страха. Они и твоим слезам, если бы видели, обрадовались бы. Их власть — в тумане и дожде, когда крутом сырость, грязь и в двух шагах ничего не видно.

— Я хочу куда-нибудь, — вздохнув, Гитта прижалась ко Мне, словно попросилась под защиту, — все равно куда, но чтоб сухо и тепло, чтобы все время солнце… Видишь, как мокро и грязно? Я на улицу силой себя волоку — в школу ли, сюда ли… Включишь иногда грельник, ноги к нему придвинешь — и ни-ку-да идти не хочется. С тобой бывает так?

— А вы соберитесь, зажгите огонь. Они, похоже, боятся огня. «Гасить огонь — мое призвание» — помнишь чье? Или костер разведите…

— Ага, и сразу дождь польет, — невесело улыбнулась она, отогреваясь в моих руках.

— Ну вот, сразу и «польет», — я в ответ тоже изобразил улыбку, — сразу ты боишься…

— Разводить огонь на улицах, на площадях и в других местах общественного пользования запрещается, — оттопырив губы по-президентски, пробубнила она; мы вместе прыснули — до того было похоже.

— Ну, двоих-троих я знаю, кто не прочь костер зажечь, — задумчиво прибавила она. — Попробую, а…

— Гитта! — ударил нас оклик из входа в коридор; великолепный танцовщик Бертран, весь иссиня-черный с искоркой и в обтяжку, выразительно постукивал по стеклу наручных часов. — Ты слишком долго отдыхаешь, девочка. А кто этот гость из-под дождя? — Он нахмурился, словно пытался что-то вспомнить.

— Отвали, дядя, — нагло процедил я, — у нас свидание.

— Хм… ты сам уйдешь или тебя с лестницы спустить? — Гибкой походкой Бертран направился ко мне; конечно, я — хлюпик и переросток, меня можно и с лестницы…

Оружие ИПИ — не пистолет, но выглядит внушительно. Бертран осекся на ходу и замер в напряженной позе.

— Парень, ты как-то по-крупному нарываешься…

Узнал. Как пить дать узнал.

Большим пальцем я активировал оружие — уф-ф-ф… сработало! — и открутил колесико мощности до синего свечения. Внимание, ИПИ! Навострите уши и щупальца! Сейчас все ваши слухачи запоют от счастья!

Нет, им такого подарка не будет. Жасмин предупредил — не стрелять. Неужели он в самом деле хочет заполучить меня…

Они нужны мне живыми.

Разумеется, живьем. Он не какой-нибудь падальщик Фонарь. Ему скучно властвовать над мертвой плотью. Он радуется, когда живые служат ему и кланяются.

— Крис, не надо… — еле слышно шепнула Гитта.

— Ты уходишь пешком или остаешься лежа? — спросил я Бертрана.

— Я ухожу, — мирно кивнул он с самой искренней ненавистью в глазах.

О-о, как хотелось по нему вмазать — и не на синем уровне, а на белом!

Я сдержался.

Зато, открыв внутренний глаз, я нашел коробку, где сходятся провода телефонов, — и стукнул ее своим желанием; вышло и сильно, и неметко — боковой волной задело Гитту, как пощечиной. Коробка внутри превратилась в мертвый хаос порванных контактов.

— Ухты!..

— Все, я пошел, мне пора.

— Удачи, Крис. — Поцелуй коснулся моей щеки легким теплым дуновением. — Я буду за тебя молиться.

Может быть, у них получится, может быть. А все-таки здорово, что я тогда пришел на праздник!

Оружие я оставил включенным; пусть рядом с людьми из ИПИ это небезопасно, зато не придется тратить время в острой ситуации.

Дождь стих, будто выжидая, а туман усилился; машины ездили по улицам с горящими фарами. Я отслеживал синие вспышки полицейских мигалок — еще не хватало, чтоб меня загребли под проверку документов. Обошлось — часть времени я просидел в забегаловке, без аппетита жуя остывшие сосиски с жареной картошкой и запивая чаем.

Определенно они выйдут на Гитту. Но она уже в курсе, о чем можно говорить. Главное, чтоб не боялась.

А что делать мне?

Я знал, что мне делать. Похоже, я знал с самого начала, но — как Гитта об атаке на майском празднике — не хотел Даже думать об этом. Чтобы с каждым новым приливом мысли не прибавлялось в сердце страха: если дать полную волю страху. он выжмет из души последние крохи решимости.

Мне все равно отсюда не уйти. Ни живым, ни мертвым. Живой и согласный на сделку — я стану другим, настолько Другим, что впору не смотреться в зеркало. Мертвый — я попаду скорее всего в руки некромантов из ИПИ, и они не отпустят мою душу, пока не выбьют из нее всю необходимую информацию.

Я вызвал их — стыдно сказать, но никуда не денешься — в одноместной кабинке туалета той забегаловки. Долго было извлекать из тайной памяти и читать все сто сорок три слова, да чтоб никто не стал ко мне ломиться, доставая: «Ты что тут засиделся, парень?»

Маленькие, огненно-яркие и нестерпимо горячие — по обряду их следует держать на ладонях. Ожогов они не оставляют, пока не скажешь им «Огонь!», но могут сильно обжечь, если ты вызвал их зря, пустой забавы ради. Но люди Искусства ничего зря делать не должны.

— Что? что? почему? — попискивали саламандры, искря и перебегая по пальцам.

— Я хочу огня.

— Сколько огня ты хочешь, человек?

— До смерти.

— До чьей?

— До моей. Вы возьмете себе все, что будет вокруг, — кроме той вещи, в которой есть душа; это маленькая деревянная статуэтка. Вы отнесете ее туда, куда я подумаю.