— Стрелять, наверное, буду, так велел Экельхут, — хрипло ответил Вельвель, едва заметно поворачивая ко мне дуло винчестера. Свирепая его рожа не предвещала ничего хорошего.

Ответ Вельвеля мгновенно спустил с облаков. Ясно, что мы с Ильей очутились в ловушке. Я повернулся спиной к Вельвелю и спокойно зашагал обратно к яранге Тальвавтына. Не заходя к старику, прошел на берег речки и улегся на гальке. Мне хотелось обдумать создавшееся положение.

Ярангу бабушки Вааль и Вельвеля с винчестером отсюда не было видно — их заслонял большой шатер Тальвавтына. Долго я лежал на берегу потока, ломая голову, как выбраться из ловушки, в которую мы попались так неосмотрительно.

Размышления мои прервала довольно странная картина: по берегу двигалась ко мне женская фигура в обвисшем керкере. Плечо и рука ее были обнажены. Женщина то и дело взмахивала длинным удилищем, закидывая удочку. Усилия ее не пропадали даром. Она часто выхватывала из воды черноспинных рыбин.

Удильщица медленно шла по берегу вниз по течению речки, приближаясь к месту, где я сидел. Пойманных хариусов она умерщвляла ударом голыша по голове и прятала свою добычу в сумку, перекинутую через плечо.

С интересом я наблюдал за ловкой удильщицей и вдруг узнал бабушку Вааль. Не спеша она подвигалась ко мне, словно не замечая присутствия гостя. Движения ее были ловки и артистичны. Когда шатер Тальвавтына заслонил Вельвеля, бабушка Вааль устремилась ко мне, резво перепрыгивая валуны, и быстро, беспорядочно заговорила:

— Вельвель не велит Илье ходить к тебе, никуда не пускает. Опасность вам большая грозит. Рыжий Чукча и Экельхут, как Тальвавтына вылечишь, убить вас хотят, табун обратно поворачивать. Рыжий — плохой, чужой человек.

Бабушка Вааль, подхватив удочку, суетливо понеслась дальше, взмахнув удилищем в ту минуту, когда из-за шатра Тальвавтына вновь показался сидящий у дальней яранги Вельвель. Не оборачиваясь, она уходила все дальше и дальше по течению речки, энергично закидывая свой чудесный самолов.

Черт побери! В голову лезли и роились разные мысли, одна тревожнее другой…

Прошло пять томительно долгих дней. Тальвавтын почти поправился. В последние дни я давал ему умеренные дозы сульфазола, горчичники ставил все реже и реже. Поил на ночь чаем с медвежьим жиром. Растирал теплым жиром грудь и бока.

Хрипы в легких исчезли, температура понизилась, кашель прекратился. Болезнь была побеждена. Но каждый день воскресения Тальвавтына приближал неизбежную для меня развязку.

Илью по-прежнему не пускали ко мне, и он, как сообщила потихоньку бабушка Вааль, сидел целыми днями на шкурах, курил трубочку и о чем-то думал.

Стойбище затихло словно перед бурей, люди редко выходили из своих яранг. Экельхут избегал встречаться со мной, не появлялся в яранге Тальвавтына. Вельвель со своим винчестером постоянно торчал у яранги бабушки Вааль, не спуская глаз с Ильи.

Я много передумал за эти дни, искал и не находил выхода из тупика. Часто разговаривал с Тальвавтыном, но о “домашнем счастье” Ильи ничего ему пока не говорил — не хотел волновать выздоравливающего. Судя по всему, он к этой истории был непричастен. Вероятно, Экельхут на время болезни Тальвавтына принял бразды правления.

Не появлялся в стойбище и Рыжий Чукча.

И вот пришел тот, памятный день…

Утром меня разбудил какой-то странный, до боли знакомый звук. Все в яранге спали, я вскочил как ужаленный и прислушался. Едва слышно, ровно и монотонно где-то гудел самолет.

— Сашка летит?!

Я выскочил в одних трусах наружу. Было ясное-ясное утро. Едва слышный звук самолетного мотора не стихал. Я заметил, что необычный звук всполошил все стойбище. Почти у каждой яранги замерли люди, к чему-то прислушиваясь. У соседней яранги стоял Экельхут и оглядывал небо.

Звук несся откуда-то из-за сопок. Но как я ни вглядывался — ничего не видел.

Внезапно звук оборвался, точно в небе лопнула тетива лука. Долго стояли люди у яранг, прислушиваясь и разглядывая небо. Звенящая тишина повисла над долиной. Я вернулся в шатер.

“Что это, самолет или вертолет? Может быть, нас ищут?”

В полдень снова послышался едва уловимый гул. Тальвавтын приподнялся на локтях, насторожился.

— Железная птица летает, — тихо, словно про себя, сказал он.

Старик тоже узнал знакомый звук. Я воспрянул духом. Далекий гул мотора разбудил надежду, вселил бодрость. Но вскоре все стихло, и ничего не нарушало больше тишины…

Часов в пять я вышел на берег речки, надеясь услышать знакомый зов. С надеждой оглядывая небо, сопки, долину, я заметил крошечную фигурку человека, идущего к стойбищу со стороны сопки с “каменным чемоданом”.

Кто же это?

Человек быстро приближался, он спешил и двигался почти бегом. В руках у него мелькал посох, за спиной висела котомка и болтался винчестер. Что-то знакомое было в подтянутой, худощавой фигуре путника.

Дьявольщина! Да это же Рыжий Чукча…

Возвращение его не предвещало ничего хорошего. Он проследовал беглым шагом мимо, не обратив на меня внимания. Возбужденное лицо его, похудевшее и почерневшее, дышало энергией, одежда была забрызгана грязью. Куда спешит рыжий бродяга?

Не заходя к Тальвавтыну, он прошел к белой яранге Экельхута. События разворачивались. Я вернулся в ярангу Тальвавтына, решив откровенно поговорить с королем Анадырских гор. Старик пил чай, закусывая медвежатиной.

— Сядь, Вадим, разговаривать будем, — торжественно произнес Тальвавтын, будто угадав мое желание. Он величественным жестом указал на почетное место на шкуре пестрого оленя.

Старуха поспешно налила мне чай, пододвинув плошку с медвежатиной.

Но мы не успели начать разговор. В ярангу стремительно вошел молодой чукча с хмурым и неприветливым лицом — товарищ Вельвеля и склонился перед Тальвавтыном.

— Экельхут зовет тебя на совет, старшины собрались — важные вести есть…

Тальвавтын нахмурился, долго не отвечал и наконец отрывисто бросил:

— Хорошо, приду я…

Приятель Вельвеля исчез как привидение. Молча мы пили чай. После болезни он впервые пойдет на воздух.

— Надень пыжиковую рубаху — простудишься.

Тальвавтын кивнул.

— Рыжий Чукча, наверное, вести принес, — сказал я. — Сейчас прошел в ярангу Экельхута.

Старик сдвинул лохматые брови. Не спеша допил чай, натянул пыжиковую рубашку и пошел к выходу.

— Жди меня здесь, никуда не ходи, — сказал он на прощание.

Рэтэм опустился. “Жаль, что не удалось объясниться с Тальвавтыном!”

Долго не возвращался старик. Лишь к вечеру пришел, раздраженный, бледный, усталый. Достал свою трубку с медным запальником и хотел закурить. Я посоветовал ему не курить, пока не окрепнут легкие. Он послушно спрятал трубку и кисет за пазуху.

— Какие вести принес Рыжий? — спросил я.

— Так себе… — уклончиво ответил он. — Устал я, спать буду…

Старик, не раздеваясь, улегся на шкурах и вскоре уснул как убитый. Старуха выскользнула из шатра — видно, пошла узнать новости. В яранге стало тихо, как в могиле. Давило ощущение нависшей опасности. Вдруг рэтэм у входа заколебался. В ярангу протиснулась бабушка Вааль с вязанкой наломанного хвороста.

Оглянувшись на спящего Тальвавтына, она поманила меня морщинистой ладонью и тревожно зашептала:

— Важные вести тебе принесла… Чужая железная птица сегодня прилетала — на сопку с каменной вершиной садилась. Из брюха выбрасывала много ящиков с патронами, еще ящики с винчестерами — Рыжий по счету брал, под брезент на сопке складывал. — Бабушка Вааль торопилась, захлебывалась. — Рыжий — чужой человек, начальник большой… Совет старшин с Экельхутом собирал, велел русских больше не пускать в Пустолежащую землю, тебя с Ильей убивать, ваш табун обратно гонять. Через пять дней железная птица опять прилетит, бочки железные принесет — кормиться на сопке с каменной вершиной всегда будет… И еще… — округлив глаза, зашептала бабушка Вааль, — железная птица принесет главного начальника — он бумагу чукчам привезет: не пускать русских в Пустолежащую землю! Тальвавтын на совете очень сердился, говорил: не надо чужих людей, чужих бумаг — свой ум у чукчей есть. Табун не будет брать у тебя обратно — много денег, товаров нужных ты привез. Сказал, что надо торговать с русскими, а чужих людей Пустолежащей земле не надо! Экельхут очень Тальвавтына ругал — говорил, что эти люди добра чукчам хотят, шаманить можно будет, оленей держать сколько хочешь. Долго спорили старшины. Пять дней дали Тальвавтыну думать…