— А сирень — иностранка. Вам знакома врубелевская “Сирень”? Лунный свет отражается в цветущих гроздьях, а печальная незнакомка в переливах лиловых и фиолетовых оттенков нежна и загадочна.

Что он понял? Он был верен себе.

— Женщины на картинах хороши потому, что они молчат.

— Рахманинов — мой любимый композитор. У него была необыкновенная почитательница: много лет в разные времена года на все его выступления приносила белую сирень. Он назвал ее “Белой сиренью”, потому что всё началось с первого исполнения его романса “Сирень”.

Курт сидел, положив ногу на ногу. Ему казалось, что это — поза ценителя женщин и музыки. Она подняла крышку рояля и сыграла романс, напевая про себя:

Поутру, на заре, по росистой траве

Я пойду свое счастье искать…

Бедное ее счастье! Но теперь она знала непреложно: до того, как уехал в гнетущую неизвестность ее сын, она была счастлива. Все любили ее, и она не обидела никого. У нее были редкостные фиалковые глаза, глаза-цветики; хороша собой, добра и отзывчива. Единственная дочь бедных, но именитых родителей была принята в Смольный институт Благородных девиц на казенный счет. На выпускном балу в нее влюбился старик, который мог бы быть ее дедушкой. Ее мало интересовало, что будущий муж, бездетный вдовец, был известным в России богачом. Он задарил ее драгоценностями — она их не носила. Предоставил большую свободу, окружил слугами и служанками. Своей свободой она пользовалась, как курсистка — посещала лекции, ходила в театры на балкон; из служанок выбрала подругу. И как пушкинская барышня-крестьянка называла себя Акулиной, когда в Народном доме с ней заговаривали студенты, мастеровые. Она жила в собственном доме, где во всех комнатах вечерами горел яркий свет и где не принимали знатных гостей, а на кухне и в “девичьих” комнатах часто устраивались “приемы”. И уж как веселились! И пели и танцевали под балалайку, гармонь. Она устраивала ночлег в доме незнакомым людям, чтобы они могли избежать опасной встречи с полицейскими и “статистами с Фонтанки”. Она прятала, а затем передавала “верному человеку” прокламации, не прочитав ни одну, не спрашивая, какая партия призывает к борьбе с самодержавием. У мужа были в Сибири заводы, он часто уезжал. Какая счастливая жизнь! А потом, потом муж-старик чуть не сошел с ума от счастья…

…На зеленых ветвях.

На душистых кистях

Мое бедное счастье цветет.

И то счастье в сирени живет…

Она забыла, кто же она теперь, и тут голос Курта вернул ее к жестокой действительности.

— Что за женщина была поклонницей вашего русского музыканта?

Какая женщина? Ах, да! Да…

— У “Белой сирени” оказалась французская фамилия и русское имя.

— Это очень интересно. Я могу знать?

— Какая же тайна! Фекла Руссо — так звали поклонницу Рахманинова.

Курт встал, ему хотелось курить, и подготовка была проведена перед решительным наступлением.

— Я приду к вам сегодня в полночь. Ее прекрасные глаза расширились:

— Прямо как Герман в “Пиковой даме”.

— Прошу комнату не запирать.

— Я ее никогда не запираю, даже замка нет, — сказала она, не подумав.

Курт откланялся. Ушел в свои две комнаты. Что же придумать? Уйти из дома, но куда? Можно было поехать на трамвае к приятельнице за Нарвскую заставу, к Стрельне. Но она в одной комнате с мужем. Стеснить людей. Пойти к Жаклин, но тогда он подумает, что она его боится. Ольга Модестовна оделась потеплей, лето было холодное, как осень. Рядом с домом Ботанический сад, сторожа ее знают. По деревянному мосту Ольга Модестовна переходит Карповку; на стоячей темной воде большие опавшие листья. Уснувший многоцветный парк. Сотни видов древесных растений. У нее тут есть любимцы. Черная и ситхинская ели, кавказская и маньчжурская липы, американский вяз. Под северным небом пальмы, кактусы. Ольга Модестовна бродит в саду осажденного города у хладных финских вод среди австралийских, канадских, мексиканских деревьев. И думает, думает о своем сыне. На земле, пусть и очень далеко от нее, есть единственный человек, способный прийти к ней на помощь. И она обращается с пламенной молитвой к нему:

— Терентий! Ты можешь, ты хочешь, ты должен спасти сына!

Послать телеграмму во Владивосток. Петроградский телеграф не знал перерыва в работе. Прием частных телеграмм ограничили, но ее послание приняли, не вселив ей надежды. Может быть, через Харбин? Сколько дней? А что, если адресат получит телеграммы через месяц? Все возможно в такое переменчивое время.

Время было не только переменчивым, грозным, но и замечательным.

Курт Стрэнг, обиженный невниманием к нему Ольги Модестовны, жаловался Жаклин. Он, видите ли, надумал осчастливить собой русскую женщину в голодающем городе, принять русское подданство, пережить вместе тяжелые времена, чтобы потом взять от жизни все, на что можно рассчитывать в новой республике. Жаклин вздыхала, конечно, она не может ему заменить Ольгу Модестовну. У нее нет ее красоты. Но поет она лучше, Ольга Модестовна только хорошо играет Рахманинова. И она, кажется, полюбила внезапно там, в Ялте, настоящего русского богатыря-красавца, Василия Бабушкина. Где-то он? Что с ним?

Владивосток того времени, когда там оказались Бабушкин и Терентий после Ялты, лучше всего можно было узнать на Семеновском базаре. Там и назначил Терентий рандеву Василию после случайной и неожиданной встречи в трамвае. Город-порт с сопками, спускающимися террасами к воде, уходящими в тайгу, казался морякам родным братом Сан-Франциско. Но это было обманчивое сходство. Грязные переулки, темные переходы, зловещие лабиринты среди деревянных лавочек и бог весть какого жилья бедноты; игорные притоны, дома свиданий и опиекурильни. Бездонные замаскированные ямы — ловушки для живых и могилы для мертвецов. Все это имело своих содержателей, хозяйчиков, арендаторов, ночлежников. Корейцев, китайцев, татар, обрусевших немцев, японцев. Сброд. Разные языки, а религия одна — деньги!

Торговали свежей, гнилой, сухой, мокрой и консервированной едой — дарами моря, тайги, земли и всем привозным. Тысячи разных людей забыли честный труд. Расцвела контрабанда. Воровали, грабили, перепродавали, скупали, прятали и вывозили на кораблях. Иностранные флаги на рейде. На улицах английские, американские, японские офицеры, солдаты, матросы, полицейские. На окраинах рабочие, железнодорожники, портовики. В домах подпольщики. В сопках партизаны. Тюрьмы забиты. Власти меняются. На “миллионке” приноровились к переменам в правительствах. “Нам любая власть — в масть, не мешала б только красть”. “Любая? — подумал Терентий, прислушиваясь к болтовне на базаре. — А если Советская? Не так уж она далеко… Но пока ее нет!”

Терентий наблюдает: испитой босяк опрокидывает в горло мутную хмельную жидкость из жестянки, закусывает морским ежом. Английский офицер сгружает с машины рулоны превосходной кожи, лавочник-китаец тут же рассчитывается с ним. А Бабушкин не идет. Бабушкин — тот единственный человек, который может помочь в беде Терентию. В Ялте Терентий старался выручить Василия, его друга Афоню. Во Владивостоке Бабушкин может (а если нет?) спасти от неволи сына Ольги Модестовны…

“Миллионка” торгует, спорит, ругается, буйствует, ворует, обманывает, развлекается. Тут знают всё. А когда отплывает “Мэри Норт”?

Во Владивостоке закручены рельсы в порту, надпись гласит: “Конец Транссибирской магистрали”. В океанские ворота России вошли чужеземные военные корабли и еще не подошло время им отчаливать, увозя остатки разбитых армий. Но награбленное в молодой республике отправлялось в заграничные порты каждый день. Иностранные агентства с лживыми обещаниями сомнительных благ вербовали молодых людей в процветающую Америку (где было много своих безработных). Завербованных цинично переадресовывали на угольные шахты Австралии, Пенсильвании, отбраковывали, как скот, после повторного осмотра сердца, легких, зубов, пересортировывали и грузили в заселенные корабельными крысами трюмы. Бабушкина это возмущало. Он говорил Терентию: