— Нет, друг! Ведь нынче Новый год, а мы с вами не бездомные стамбульские собаки. Давайте-ка встретим праздничек по-семейному, вроде мы не морские бродяги, а джентльмены из Сити или из палаты лордов. Как по-вашему?

— Так-то оно так. Дик, да кто же захочет сегодня ночью глядеть на баковых обезьян, пропахших смолой и рыбой?

— Не тужите, друг! Есть у меня знакомые в Ост-Энде. Притащите-ка туда часам к девяти окорочек, гуська да с полдюжины бутылок портвейна. Об остальном я позабочусь.

Кеннет пришел к назначенному сроку. Был он тогда парнем бравым, не какой-нибудь облезлой шваброй. Не стыдно было и у порядочных людей показаться. Веселый был. Ходил и смеялся, будто хватил по ошибке неразбавленного спирта в каюте судового врача. Не всегда же стоит прислушиваться к голодной воркотне желудка. Хозяева хлопотали на кухне, а Дик в гостиной сидел, потирал руки да хихикал от удовольствия. Тут они с Кеннетом чуть не поссорились. Стал Дик уговаривать друга на бродяжничество по его примеру:

— То ли дело — отбыл плавание и меняй капитана. Разнообразие! Тебе никто не надоест, и ты никому.

Кеннет нахмурился:

— Нет. Дик! Скажу вам по дружбе — будете подбивать меня на такие дела, из ваших двух челюстей три сделаю.

Пока они спорили, стол был накрыт. Чего-чего только на нем не было! Сам главный лорд Адмиралтейства не видел в тот вечер таких вкусных вещей. Хозяин-то большой трактир держал. Сели за стол, и тут пришла хозяйская родственница. Такую красавицу Кеннет видел только на портрете в каюте капитана сэра Джемса Грэма. Сел с ней Дик рядом да так и просидел весь вечер. Парень он был, не в обиду ему будь сказано, не ахти какой видный. Тощий, как мачта, нос пуговкой, подбородок форштевнем, а женщины крутились около него, как дельфины вокруг вылитого за борт ведра помоек. Нечего говорить, учел он с инки обходиться! Лучше любого гардемарина! На что уж трактирщик был толст, а Кеннет плечист и статен, далеко им было до Дика.

Пришли другие гости. Ели хорошо, а пили еще лучше. За что только не пили. И друг за друга, и за все суда, названия которых знали, и за пуговицы мужских курток и дамских платьев. Пели не какие-нибудь мужицкие песни, а всё больше старинные, вроде:

Здесь, в Лондоне, в старые годы?

Жил муж с молодою женой.

Она его нежно любила,

Любил ее нежно другой.

Только на следующий вечер, когда дверь уютного домика захлопнулась за гостями, Дик шепнул другу, что красивая девица служит горничной у жены одного капитана.

— Через эту девицу я переметнусь к нему на судно.

Кеннет только ахнул:

— Хитрюга! Даже здесь вы соблюдаете выгоду. Не споткнетесь ли вы о свою жадность, как о протянутый поперек палубы швартов?

Эта жадность в конце концов и погубила Дика. Чтобы не затрачивать много времени, сообщу вам о последней встрече, которая произошла на десятом году их знакомства.

Но прежде мне придется немного уклониться в сторону, пойти другим галсом.

Слыхали вы о капитане Дэви Джонсе? Не слыхали?

Так вот в чем дело. Как вы имеете честь знать, на корабле Летучего Голландца обитают лишь утонувшие матросы. Сам дьявол, не к ночи будь помянут, позавидовал Летучему Голландцу, но вербует он на свей корабль живых и здоровых моряков. В образе капитана Дэви Джонса он шатается но морским тавернам и подпаивает доверчивых мореплавателей. Когда человек очумеет от вина да еще увидит перед собой золотые огни червонцев, он по корыстолюбию своему способен на все. В это время Дэви Джоне подсовывает ему договор, всячески расхваливая службу на своем корабле. Бедняга сдуру подпишет, а потом и поминай как звали. Тело его вечно носится по волнам, а душа… не спрашивай.

На удочку проклятого Дэви Джонса попался и Дик Долгонос, как форель на крючок старого Эдди. Случилось это таким образом. Сидел он с Гау в кабачке “Кошка и мышь”, в двухстах кабельтовых от Портсмутской гавани. Кроме них, в кабачке никого не было. Хозяин дремал у стойки. Кеннета после спиртного тоже клонило в сон. Накануне Дик проиграл в кости около пяти гиней и был не при деньгах, поэтому сидел мрачный, молча покуривая трубку. В полночь открылась дверь, и в зал вошел человек небольшого роста во всем черном. При его появлении огонь в лампе подскочил вверх длинным языком, точно сквозняком пахнуло. Вошедший сел в темный угол и заказал две пинты ямайского рома

С его приходом Дик беспокойно заерзал на стуле, задвигал носом и сделал знак: подожди, мол. Был Гау в то время, что называется, вполпьяна, а поэтому все, что происходило вокруг, него, мелькало какими-то отрывками. Когда Дик подсел к столу незнакомца, он не помнил. Будто сквозь сон всплыла картина. Чадит лампа. По комнате плавают облака табачного дыма. За дальним столиком сидит Дик, попивает ром и весело притопывает ногой. На столике блестят монеты, белеет бумага в четвертую долю листа. Напротив Дика незнакомец показывает пальцем на бумагу и о чем то говорит скрипуче-гнусавым голосом. Лицо у незнакомца бледное, удлиненное паршиноп черной козлиной бородой, с испанскими, расходящимися вширь усами. Глаза круглые, сверкающие, как у кота. Кеннета точно в сердце молотком стукнуло: Дэви Джонс, будь он трижды проклят!

— Дик, — крикнул он, — пойдите на минуточку. Дик!

Но Дик только отмахнулся, а Дэви Джонс пристально посмотрел на Гау, усыпляя своим взглядом.

До конца жизни Кеннет считал себя повинным в гибели Долгоноса. Но что он мог сделать? Прочитать молитву… Но он был матросом, а не церковным служкой, не смог бы толком прочитать ни одной до конца. Вышвырнуть из кабачка эту гадину Дэви Джонса… Но он был пьян…

— Грешный человек, — признавался он моему прадеду, — очнулся я только на другой день часов в десять, па мягкой перине, как йоркширский фермер, а не моряк с фрегата.

Хозяин таверны сообщил ему, что, услышав крик, он доставил его сюда при помощи достопочтенного капитана Джонса и его друга Дика Долгоноса; что его друг Дик очень сожалел, не имея возможности попрощаться с ним, таи как завербовался на весьма выгодных условиях на корабль достопочтенного капитана Джонса и вместе с последним сегодня на рассвете ушел в плавание в южные моря.

Будь я трижды повешен на утлегари карантинного судна, если эта история не испортила жизни обоих друзей.

Больше Гау не встречал беднягу. О Дике он расспрашивал всех знакомых и незнакомых матросов, но никто не мог рассказать ничего нового. Хозяин таверны “Кошка и мышь” умер от удара через месяц после их посещения, а малознакомые люди только охали да пожимали плечами.

Более толковое известие о Дике Долгоносе принес лет через семь после того проклятого вечера юнга Томми, лежавший в марсельском госпитале вместе с моряком погибшего судна “Королева Маргарита”. Этот моряк в бреду перед смертью рассказывал, что “Королева Маргарита” встретила за сутки до гибели какой-то черный корабль. По его верхней палубе ходил Дик Долгонос, размахивая руками, и что-то кричал. Вот и все, что Гау узнал о своем дорогом товарище.

Тогда он решил пуститься на поиски Дэви Джонса, чтобы при встрече вытряхнуть, как пепел из трубки, его черную душу. Но сатана, будь он не к ночи помянут, джентльмен хитрый. Предчувствуя взбучку, он старался избегать Кеннета. Ведь даже его адскому величеству не хочется познакомиться с доброй парой матросских кулаков, натренированных боцманом Лесли Смитом! К тому же капитан Джоне бродил в одиночку, избегая свидетелей своих нечистых похождении.

Как-то во время увольнения на берег Гау зашел в лондонский кабачок “Собака и забор”. Хозяин кабачка был его старым приятелем, а поэтому он впустил его через черный ход, часу в четвертом ночи. Посетители разошлись. Только в зале у залитого вином столика крепко спал рябой матрос, положив голову на бумагу в четвертую долю листа.

Кеннет не обратил бы на него внимания, но тут хозяин кабачка рассказал историю, заставившую его насторожиться.

Этот матрос был известный пьяница и пуританин Джо Нокс. Как все пуритане, он был страшным ханжой и скрягой. Лил он всегда на дармовщину, за чужой счет, а увидев деньги, бросался на них, как фокстерьер па крысу. И какое бы дело он ни начинал, обязательно перед этим прочитает молитву, хотя бы дело было самое паскудное. Матросы любили его подпаивать: когда он выпьет, то всегда песет такую ахинею, что па животах ремни лопаются от смеха.