– Понятно! Потому и хочу предложить поехать на какое-то время в Париж.
– В Париж? – Молнией промелькнуло в голове: «Там Ниночка!»
– Конечно, шаг рискованный. После оккупации там беспокойно. Мало того, возникают, вернее, намечаются очаги под названием «Резистанс» – Сопротивление …в том числе, как ни странно, среди русской эмиграции, даже самой правой!
– Ничего удивительного. РОВС с фашистами сотрудничать не хочет, младороссы тоже… Деникину, говорят, предложили формировать русскую армию, а он ни в какую!
– Не станем подражать выжившим из ума старым генералам, которые так и остались в плену идей семнадцатого года и теперь вместе с Керенским и К° призывают стать на защиту «Отечества», а в действительности – советского строя: пятнадцати республик, которыми командуют иудеи… – его бархатный баритон звучал убеждающе.
«Сел на своего конька… впрочем, насчет иудеев он прав», – подумал я, глядя на своего шефа, который, чуть склонив голову, рокочуще бросал фразу за фразой:
– И все-таки если безумный Гитлер нападет на Россию, радоваться нечему. А этим пахнет!.. Лукницкий пишет из Румынии, что немцы перебрасывают туда свои дивизии. Все предсказывают: «Удар – и от силы два-три месяца – Советский Союз полетит в тартарары»… Так, после цикла марксизма-ленинизма-интернационализма, которым, точно тифом, заразили всю Европу жидки вроде Керенского, Троцкого, Ленина, наступит новый цикл – фашизм Салазара, Франко, Гитлера, Муссолини, Род ла Рока или герцога Гамильтона в Шотландии.
– Логично, Виктор Михайлович, что наступивший в мире новый цикл, где преобладает гипертрофированная любовь к Родине, возникает и у нас в России-матушке?
Байдалаков согласно кивнул головой и продолжал свою мысль:
– Англия всячески провоцирует Адольфа выступить против Сталина, в надежде потом делить Россию. Теперешняя война напоминает не то прелюдию, не то финал, заключительный аккорд. События впереди. Позы заняли США и Япония!..
– После Халхин-Гола японцы не сунутся!
– Кто знает? Но мы отвлеклись… Вы хорошо знаете Владимира Поремского, Аркадия Столыпина, Рудича?
– Знаю Владимира. Аркадий же, помню, все бегал за сестрой моего корпусного товарища Дическула, который живет рядом со мной. Помните, дом с красивыми решетками на углу?
– Так вот, ваш тезка Поремский должен вас встретить, устроить, а потом свести с большим чином абвера, к которому вам следует войти в доверие…
– Вроде шефа «Кригсорганизацион Абвер цвай» у нас в Югославии? Такие самим себе не верят, Виктор Михайлович! Они ведь все ученики Кикера[26], который признает лишь телепатию и любит только свою таксу Зоппи. Того самого Канариса, который когда-то в Стамбуле завербовал Мату Хари, а потом ее же предал; который рекомендует своим подчиненным подозревать собственную тень; девиз которого: «Живет дольше тот, кто живет один!»… О каком доверии может быть речь?!
– Вы не совсем правильно меня поняли. Поремский, Столыпин, да не только они, связаны с Сюрте, а вы контактируете с Главнячей – с Губаревым, который, говорят, является агентом Скорцени! Мало того, вас приглашает гостить старый лицейский товарищ Иван Катков…
– Кот?!
– Почему кот? – Байдалаков недоуменно пожал плечами.
– Ваньку Каткова так в лицее дразнили. Откуда он взялся? Я видел его двадцать лет назад с Сашкой Кановницыным в Новороссийске. И чего он меня вдруг вспомнил?
– Чистая случайность. Кто-то упомянул при нем вашу фамилию, он заинтересовался, стал расспрашивать. У Каткова большие связи в высших кругах: как-никак дед был основателем «Лицея Цесаревича Николая»[27], где училась вся московская знать! Столыпин попросил его приютить вас на несколько дней у себя. Там сами увидите. Я полагаю, Катков распахнет вам двери многих домов… и не только русских… Это одна сторона – новая страна, интересные люди и, конечно, Париж! Вы, помнится, там уже были?
– Был… И если перефразировать Гумилева, должен сознаться: «Кто испробовал воды из Сены, тот вечно будет стремиться в Париж!»
– Однако следует принять в серьезное внимание и другую, теневую и весьма скользкую сторону вашей поездки… учтите это!.. Знаю, вы человек нетрусливого десятка, и все-таки должен вас предупредить и предоставить самому решать: хотите – поезжайте, хотите – оставайтесь… Да или нет? Подумайте, а вечерком заходите, поговорим, – и Байдалаков потянулся к лежащей на столе папке.
Я не вставал. В голове роились мысли, перегоняя друг друга. И тут же перед глазами поплыл тот счастливый вечер с Ниной Поль, на садовой скамейке под большим кустом благоухающей сирени… первый поцелуй…
– Решено! В Париж! Чего тут раздумывать и откладывать до вечера!
– Молодец! Люблю решительных людей!
Мы просидели, обсуждая детали, добрый час… А через три дня, с «аусвейсом» и прочими документами в одном кармане и с 5000 франками в другом, я уселся в поезд, уходящий во Францию…
Глава третья. Женщины Парижа
1
Монотонно постукивают колеса… Экспресс «Ориент» то медленно взбирается на гору, то, убыстряя ход и притормаживая, спускается в долину. В Северной Италии царит во всей прелести ранняя весна 1941 года… Вот перед глазами проплывает высокая башня, может, древний храм над самым обрывом громадной скалы, а внизу ласкает душу яркая зелень роскошных садов и виноградников. Среди них, подобно цветам на лугу, мелькают богатые виллы, дворцы, полуразрушенные колонны древних капищ…
Поезд внезапно ныряет в туннель, словно для того, чтобы крепче запечатлелась проплывшая красота в памяти, тем более, что тебя ждет новый сюрприз: закатное солнце, касающееся широкой речной глади…
«Почему, – думал я, – невзирая на подобную красоту, люди становятся все уродливей, фальшивей, злей? Где они, богоподобные старцы, суровые благородные мужи, гордые чистые юноши, чистые жены в белых туниках, красивые, стройные, как богини?! Аполлоны, Венеры?.. Мы боимся, стыдимся сейчас своей наготы, прячем ее, чувствуя себя порочными. А ведь девы Спарты выходили на палестру обнаженными перед всем народом, не боясь искушения. Ибо чистые любовались чистыми! Неужто никогда на земле не повторится эта свобода, чистота, целомудрие, радость жизни? Неужто Сатана Ликующий будет подминать под себя народ за народом? Превращать людей в алчных, жадных, похотливых, злобных рабов?!..»
Я смотрю на плещущие волны у выступающей в реку скалы, на которой высится Крест, и твержу про себя: «Если нет Бога, ни его святой воли – жизнь бессмысленна!.. Настоящее строится на прошлом. Так ли это? Одни это прошлое ненавидят, топчут… другие превозносят… Память о прошлом отцов и дедов трогает меня до слез… мой любимый танец – старинный вальс… меня умиляет золотистый сумрак, волшебный и чуть грустный при закате…»
Раздумья нарушает вошедший сосед по койке в купе – француз, представившийся под звучной фамилией Жерар. Он недурен собой, пожалуй, даже красив; тренированная фигура, сильная, ловкая, высокий рост, светлые, чуть вьющиеся волосы, глаза быстрые, беспокойные, а когда мимо купе проходит полицейский или проводник, они становятся тревожными, напряженными. Одет в поношенный, не со своего плеча, костюм, далеко не свежую рубашку, пестрый галстук и старомодные ботинки.
«Наверно, офицер-подпольщик! Каждый, даже самый невинный вопрос его настораживает, отвечает неохотно, обиняками. Недоверие ко мне, видимо, вызвано почтением вагоновожатого, с которым обменялся несколькими словами сотрудник абвера, принесший мне пакет для капитана Блайхера…»
Для меня не являлось секретом, что почти все проводники «Ориента» связаны с разведками разных стран. В экспрессе ездят «интересные» люди!
По мере приближения к французской границе Жерар нервничал все больше. Мне было жаль этого симпатичного парня и захотелось ему помочь.
Появился и меркантильный интерес: как парижанин, он мог бы очень пригодиться… Чтобы его успокоить, я налил ему и себе по стакану крепкой сливовицы, которую сербы называют «люта», и предложил выпить за свободу Франции. Это задело глубоко запрятанные струны его души: его неизменно внимательный, оценивающий взгляд потеплел, он улыбнулся, и вдруг хмурое лицо преобразилось, стало приветливым, добрым. Он взял стакан, чокнулся, воскликнув:
