— Когда я смотрю на них, даже издалека, я вижу, что им уже недолго осталось.

— Что, вы видите их скелет? Или столб пламени у них над головой? Или черный ореол? — пошутил я.

— Нет, но они как будто стоят против света — за ними и вокруг них сияние.

— Как вы можете быть уверены?

— Сначала я не знал, что это означает. Но потом я провел два эксперимента, довольно близких по времени, и теперь знаю.

Я посмотрел на него, не говоря ни слова. Он не шутил. Желтоватые глаза поблескивали. Со своей бородой он был похож на Распутина. К тому же он стал, если можно так выразиться, по-распутински экзальтированным — от своих заявлений и необычайно щедрых жестов (например, он купил маленькой Элиетт красивое синее зимнее пальто) до резких тирад против тех, кого он называл «губителями», не уточняя, что под этим подразумевается, и говорил, что их нужно «обезвредить».

Он все чаще и чаще обрушивал на меня эти обличения и призывы по телефону, в том числе и ночью, но в этом случае он натыкался на автоответчик и наговаривал на него пространные речи. Возможно, он звонил мне не из дома, а из своей загадочной «мастерской», где проводил все больше и больше времени. Когда я перезванивал ему, то, в свою очередь, довольно часто попадал на автоответчик. В последнее время он часто менял запись на нем, чередуя оперные арии с торжественными, ироничными или разочарованными фразами.

Но что меня действительно сильно обеспокоило, когда я в очередной раз имел неосторожность снять трубку (уже за полночь!), — это то, что он, после очередной порции разоблачений относительно «губительных» личностей, которые окружают нас со всех сторон («Ах, как прекрасна была бы жизнь без них!»), вдруг совершенно непринужденно заговорил со мной о покойной жене мясника, так, как если бы она была все еще жива и, более того, он с ней недавно виделся! Затем последовало очередное объявление о скором завершении его работы (теперь он использовал исключительно это слово, как граверы и алхимики).

Этой же ночью, но позже, я услышал крик. Было ли это во сне или наяву? Во всяком случае, я почему-то сразу связал его с Квентином Пхам-Ваном. (Но тогда это действительно должен был быть сон, потому что молодой человек находился в Азии.) Я прислушался — и вот, во сне или наяву, или на какой-то неведомой границе, которая проходит между сном и явью, я услышал слабый шорох, доносящийся из квартиры Бальзамировщика, — мягкий, приглушенный, почти неощутимый, словно слуховая иллюзия, один из тех шорохов, которые кажутся оглушительными, если соотносятся с необычными причинами и последствиями, но которые на самом деле очень «приглушены» — обычный легкий шорох, но способный в ретроспективе приобрести капитальное значение — да, капитальное, от caput — «голова», — легкий шорох, похожий на свист, с которым топор обрушивается на плаху (но между ними плоть, которая значительно ослабляет звук) или разлетаются осколки снаряда (смертоносные, однако застревающие в слое штукатурки на фасадах домов или закрывающем окно матрасе), легкий шум, на смену которому приходит тишина, стремящаяся тут же поглотить его и заставить о нем забыть, — но нет, он не позволяет о себе забыть, он возникает снова, он не может сделать вид, что его не было, он едва слышно, но бесконечно отдается в ушах свидетелей, слабый шорох, который прерывает все, что бы ни началось, который останавливает для кого-то все прочие шорохи и все движения, который может быть продолжен лишь спазмом или предсмертной судорогой — о, этот убийственный ночной шорох!

Стало быть, я спал. Тем более что окна мсье Леонара, как и раньше (до Квентина), из-за довольно сильных холодов были закрыты, плотно закрыты — и такими они остались навсегда с этого момента.

На следующий день я должен был ехать в Париж. Я не очень хорошо себя чувствовал. На вокзале я столкнулся с Филибером. Он вернулся из Везлэ и выглядел каким-то встрепанным. Я в шутку спросил, преследует ли его еще Прюн своими домогательствами. Его лицо тут же окаменело:

— Бедняжка!

Это было сказано таким тоном, словно бы с девушкой что-то случилось. Я взглянул на него с беспокойством.

— Послушай, — сказал он мне с таинственным видом, — по-моему, это очень серьезно. Я пока не могу ничего тебе сказать, но я напал на след.

— На след Прюн?

— Всех пропавших.

Все, что мне удалось из него вытянуть, — это то, что он обнаружил нечто, занимаясь расследованием двух сходных убийств — водителя грузовика и актера-кукловода, — произошедших полгода назад. В этот момент прибыл мой поезд. Я лишь успел дать Филиберу дружеский тычок на прощание. Я правильно сделал, ибо и его тоже в последний раз видел живым.

Мое пребывание в Париже оказалось более долгим, чем я думал. Пришлось целую неделю сражаться с банком «Flow», чтобы доказать справедливость выбора интервьюируемых, их анкетных данных и фотографий. Банковский уполномоченный, с которым я имел дело, был неуступчив. Многие из моих расходных счетов были отвергнуты. Кроме того, директор банка, шотландец, в это время тоже был проездом в Париже и решил ознакомиться с интервью. Пришлось переводить их на английский. Все это меня порядком раздражало.

Когда я вернулся, Оксерр был фактически на осадном положении. Десятки машин службы республиканской безопасности стояли на бульваре Вобан и на набережных; повсюду взад-вперед сновали полицейские патрули. Перед входом в Дом прессы, уже закрытый, я обнаружил на стенде сегодняшний номер «Йоннского республиканца». Ну и ну! Под огромным заголовком «Еще один пропавший» я увидел фотографию… комиссара Клюзо!

Чтобы положить конец глухой тревоге, которая все сильнее овладевала мной, я собирался пораньше лечь спать, но как раз в это время в дверь постучали. Это оказался Бальзамировщик. Я лишь чуть-чуть приоткрыл дверь. Он был в своем всегдашнем состоянии — на грани смеха и слез.

— Я увидел у вас в окнах свет, — объяснил он, — и не стал дожидаться, чтобы сообщить вам великую новость!

«Великой новостью» оказалось не исчезновение комиссара Клюзо и не всеобщий переполох в городе (кажется, мсье Леонар всего этого даже не заметил); это было завершение его исследований. Пятнадцать лет он ждал этого дня! Окончен труд всей его жизни! Он хотел показать мне результат незамедлительно. Мне пришлось отворить дверь пошире и предстать перед ним в пижаме, чтобы он понял, что сейчас одиннадцать вечера и я уже ложусь спать. Однако он ушел не раньше, чем получил от меня обещание поехать с ним в мастерскую завтра утром.

Солнце едва поднялось над горизонтом, а мы уже выехали из Оксерра. Утренний свет был бледно-серым, печальным. Дул пронизывающий ветер. Мы поехали по направлению к Кламси, потом свернули, еще раз свернули и, начиная с Курсон-де-Карьер, начали петлять по все более узким дорогам. После того как мы проехали деревушку Молезм, с ее аббатством и коричневыми черепичными крышами, мы еще добрый километр ехали по бездорожью. Потом мсье Леонар остановил машину возле небольшой дубовой рощицы, и дальше мы пошли пешком.

Сначала мы шли по гравиевой дорожке, постепенно спускавшейся под уклон. Кое-где виднелись белые пятна лежавшего тонким слоем снега. Внезапно мы оказались возле высокой стены, в середине которой зиял мрачный провал, — туда и скользнул Бальзамировщик. Я услышал скрежет ключа. Потом я различил чугунную решетку, которую он резко отодвинул в сторону. Дальше я уже ничего не видел. «Следуйте за мной», — прошептал он из темноты, протягивая мне руку. Я шаг за шагом осторожно продвигался вперед: каменистая дорога спускалась все ниже. Мы долго следовали «одни в ночи сквозь тьму». Холод был ужасный. Ледяное дуновение воздуха из подземелья иногда усиливалось. Вдруг я вскрикнул: что-то скользнуло по моей щеке. «Ничего страшного, — произнес Бальзамировщик, — это летучая мышь». Наконец он остановился, чиркнул спичкой и пошарил рукой по стене. Отыскав кнопку, он с торжественным видом нажал на нее. Тут же включились многочисленные скрытые светильники, и моим глазам открылось потрясающее зрелище. Высокие галереи уходили вдаль, образуя бесконечные анфилады. Несомненно, это были старые каменоломни. Они сходились в неком подобии крипты,^[141] более просторном и высоком, вход в которое был на три четверти закрыт красной драпировкой. Очевидно, именно туда он меня вел — за этим гигантским занавесом скрывалась его тайна и смысл его существования. Он прошел вперед, хотя и прихрамывающим, но быстрым шагом, почти бегом, иногда оборачиваясь, чтобы убедиться, что я следую за ним. Сердце у меня колотилось, и не только от спешки. Какое-то мрачное предчувствие все сильнее овладевало мной. Холод усилился. К тому же по мере того, как мы приближались, все сильнее ощущался странный, дурманящий запах: пряный, сладковатый, переменчивый, приятный или неприятный — я так и не смог решить (но когда я узнал его причину, то испытал резкий приступ тошноты).