Среди немногочисленных присутствующих, помимо тучной дамы в шапке из выдры и с небольшими усиками (очевидно, матери поэтессы), я тут же заметил своего друга Филибера. Впрочем, его трудно было не заметить — он стоял прямо позади виновницы торжества, склонившись над ее плечом, и нашептывал ей на ухо какие-то нескончаемые речи, заставлявшие улыбаться и его самого, и ее — хотя и гораздо сдержаннее.

Я не успел к нему подойти — как раз в этот момент, заметив прибытие трех гостей, в числе которых был ребенок, человек в черном костюме, которого я не заметил раньше и который с одинаковым успехом мог быть и хозяином помещения, и издателем книжки (как выяснилось позднее, на самом деле он был и тем и другим), хлопнул в ладоши и взял слово. После того как он воздал хвалу Жеанне де Куртемин «по пяти пунктам» — на самом деле их оказалось семь, и их торжественное перечисление дало мне время знаками привлечь внимание Филибера, — было объявлено о начале чтения. Поэтесса открыла свою книгу, слегка кашлянула и начала сильным, глубоким голосом:

Я стоял совсем близко к ней и, поскольку она не отрывала глаз от страницы, мог наблюдать за ней в свое удовольствие. Она оказалась гораздо моложе, чем на первый взгляд издалека, и к тому же, ей-богу, была весьма хороша собой! Угольно-черные волосы были уложены в замысловатую высокую прическу, но несколько прядей ниспадали с боков, оставляя открытой шею, стройность и белизна которой вызывали желание прильнуть к ней устами. Должно быть, о том же думал и Филибер: его губы, находившиеся меньше чем в метре от объекта вожделения, слегка приоткрылись, а глаза были неотрывно устремлены на красивый склоненный затылок поэтессы.

При других обстоятельствах эти чередования конкретного и абстрактного — настоящие подводные камни для начинающих поэтов — вызвали бы у такого зубоскала, как Филибер, приступ безумного хохота. Но сейчас он оставался неподвижным и серьезным, как жрец, к тому же влюбленный в свое божество.

Множество раз запнувшись на труднопроизносимых словах, поэтесса наконец замолчала и подняла глаза, оказавшиеся светло-зелеными. Слушатели зааплодировали. Человек в черном костюме — как я только что узнал, он был священником, — пригласил «дорогих собравшихся» (которых сейчас насчитывалось примерно полтора десятка) выпить по стаканчику. Я воспользовался моментом, чтобы подойти к Филиберу.

— Ну, что скажешь? — прошептал он, взглядом указывая на поэтессу, которая в этот момент подписывала экземпляр своей книги маленькому говорливому старичку (оказавшемуся не кем иным, как ее дедом).

Я решил, что он имеет в виду стихи, и начал было разбирать их со всей серьезностью, но Филибер закатил глаза к небу:

— Да нет, о ней!

Слегка улыбнувшись, я поздравил его со всеми его любовными победами вообще и с этой — в частности. Но он намекнул мне, что я немного тороплю события: разумеется, это не замедлит произойти, но на данный момент у них еще «ничего не было». Я воздал должное терпению Филибера, памятуя о его многочисленных романах. С притворно-скромным видом он шепнул мне на ухо, что не нужно преувеличивать: в его жизни едва можно насчитать девятьсот девяносто девять женщин!

— С ума сойти! Ты ведешь список?

— Именно.

Молодая женщина наконец сплавила своего дедулю и осталась в одиночестве. Филибер тут же отошел от меня, чтобы налить ей вина.

В этот момент в зал вошли еще двое: мой приятель Мартен и верзила, которого я видел только что, но сейчас он был настолько же сдержан и благопристоен, как всего час назад — взбешен.

— Как насчет того исследования, о котором ты мне говорил? — спросил я у Мартена.

— Я все выбросил. Речь шла о Рембо, я заставил его дожить до сороковых годов двадцатого века, вступить во Французскую академию и так далее. Но я выяснил, что это уже было сделано. Нет, теперь у меня другая идея, в другом жанре, я тебе потом расскажу.

Заметив, что его спутник держится в стороне, он представил нас друг другу:

— Александр Мейнар, Кристоф Ренье.

— Очень приятно, — ответил недавний обличитель почти шепотом.

Он немного сутулился, чтобы казаться меньше ростом, и изредка бросал на окружающих пристальные взгляды, при этом слушая нас с неослабным вниманием. То ли для того, чтобы поддержать разговор, то ли из искреннего любопытства он спросил о стихах мадемуазель де Куртемин, и Мартен, который, как выяснилось, их читал, начал отвечать на вопрос со всей педантичностью.

— Слишком абстрактны для Жака Реда,^[53] слишком конкретны для дю Буше.^[54]

Мейнар не понял, как именно звучит имя второго автора, и Мартен уточнил: «Андре Дю Буше». И тут же Мейнар ни с того ни с сего разразился саркастической тирадой против нагромождений метафор у поэтов-любителей. Я слушал его и одновременно развлекался, краем глаза наблюдая за Филибером, который о чем-то ворковал с героиней дня. Заметив, что его речи вызывают у красавицы улыбки и иногда даже смех, он окончательно взял ситуацию в свои руки.

К нам подошла какая-то женщина с подносом и любезно предложила вина. Мейнар прервался, чтобы взять пластиковый стаканчик.

— Я бы вас познакомил с сегодняшней поэтессой, но я ее не вижу, — сказал Мартен.

— Как? — удивился я. — Вот же…

Я хотел сказать: «Вот же она», — но, повернувшись, обнаружил, что она куда-то исчезла. Мейнар тут же возобновил свою обличительную речь, повторив для новой слушательницы часть высказанного ранее. Мое внимание переключилось на остальных гостей: я задержался на нескольких хорошеньких мордашках, потом на священнике-издателе, который с помощью пространно-елейных речей пытался всучить «Стирание/Вычеркивание» какой-то даме с дочерью. Тут я заметил, как открылась дверь туалета и оттуда вышла Жеанна де Куртемин — одна, чуть порозовевшая и растрепанная. Затем, пока Мейнар со своим жоресовским красноречием говорил о возвращении рифмы в современную поэзию, рядом со мной неожиданно возник Филибер и с заговорщическим видом склонился к моему уху.

— Теперь тысяча! — победно прошептал он.

Двумя часами позже, когда я уже был дома и рассказывал Эглантине о перипетиях сегодняшнего вечера, зазвонил телефон. Это был Бальзамировщик:

— Вы все еще не передумали?

У его помощника возникли какие-то затруднения. От меня не требовалось ничего особенного — только надеть халат, не паниковать и без нужды не лезть под руку. Я должен быть у него завтра ровно в восемь.

События развивались очень быстро. Едва лишь я позвонил в дверь, мсье Леонар открыл мне и, не говоря ни слова, оглядел меня с ног до головы. Я надел все, что было у меня самого темного: антрацитово-черный пиджак, серые брюки и черные мокасины, приобретенные по случаю свадьбы сестры. Казалось, он был удовлетворен. На нем самом был красивый, полностью черный костюм.

— Вы завтракали?

Моему «да» недоставало уверенности. Мсье Леонар спросил, что именно я ел.

— Я выпил чашку чаю с лимоном.

— И больше ничего?

— Хм… да, больше ничего.

— Так не годится. Я не хочу, чтобы вы, не успев начать работу, упали в обморок.

Это «не успев начать работу» меня слегка встревожило. Мсье Леонар провел меня в кухню, где уже дымился кофейник, и вынул из шкафчика большую коврижку.