— Мы же вместе смеялись над всей этой чепухой! — не выдержала Марийка, нарушив свое обещание не перебивать его. — Это ужасно несправедливо сейчас обвинять меня в таких мелочах. Мои претензии не были серьезными, я все это воспринимала как шутки между людьми, которые понимают друг друга с полуслова.

— Марийка, ты совершенно не хочешь меня понять, это обидно. Для меня все это не было просто шуткой, даже если бы я захотел. Вспомни, как ты насмехалась надо мной в Кэмп-Дэвиде, что я не знаю, как нужно есть аспарагус. Я просто возненавидел тебя в тот момент. Ты не понимаешь, что стоило мне перенести это оскорбление. — Джонатон помолчал, но Марийке нечего было возразить. — Ты такая, какая есть. Ты ожидаешь, что все будут вести себя, как ты. Тебя с детства поощряли, что ты ведешь себя правильно, говоришь правильно и все у тебя правильно. Сначала я был даже благодарен тебе за твои коррективные замечания, но в какой-то момент они мне осточертели, меня они стали унижать. Ты не подумала об этом, и тебе было все равно.

— Почему же ты мне не сказал об этом? Мне и в голову не приходило, что мои слова могут тебя унизить. Конечно, я была тупицей, идиоткой! Но почему ты молчал?

— Потому что каждый раз, когда я собирался все это тебе сказать, ты смотрела на меня своими восхитительными зелеными глазами, я прикасался к тебе, чувствовал твой запах и ни о чем другом больше не мог думать. Меня физически притягивает к тебе, мне нужно держать дистанцию, чтобы сказать тебе правду. Вот почему я привез тебя сюда, черт побери, а не в твою квартиру!

Марийка взяла свой бокал и одним глотком осушила его до дна.

— И еще об одном. Ты даже не пыталась понять мою мать, Марийка. Она не имела права так на тебя набрасываться. Я понимаю твою злость и разочарование, но не могу не думать, что если бы ты меня действительно любила, ты бы простила Ребекку Шер, хотя бы ради того, чтобы сохранить мир моей семье.

— Могла бы, наверное, и я постараюсь ее простить, Джонатон, обещаю тебе.

Он жестом руки остановил ее.

— Но ты этого не сделала. Я смотрю в будущее и вижу только проблемы, хотя моя мать живет на западном побережье. Ты должна была постараться, чтобы ваше непонимание не переросло в ненависть. — Джонатон немного помолчал.

Он видел, что на глазах Марийки навернулись слезы. "Черт возьми, она такая эмоциональная, такая прекрасная в своем трагизме, такая желанная", — подумал он, чувствуя, как сильно он ее любит.

— Послушай, Марийка, нам уже за сорок. Были бы мы моложе, то воспринимали бы все эти проблемы проще, вместе бы старались их решить. То, что случилось сегодня на приеме, с моей точки зрения, нельзя простить. Ты должна это знать, я ненавижу антисемитизм в любом его проявлении.

— Джонатон! — гневно воскликнула Марийка, но у нее не было сил продолжать этот разговор, выслушивать такие несправедливые упреки.

— Ты даже не пытаешься меня понять, принять меня таким, какой я есть, без этого невозможен союз христианки и еврея. Один я ничего не могу сделать. Марийка, повторяю, я люблю тебя, я никогда не смогу тебя забыть. Не знаю, как я смогу жить, не чувствуя рядом твое тело, не слыша твой голос по телефону, но постелью наша жизнь не ограничивается. Ты сильная натура, карьера имеет для тебя большое значение. Я не нужен тебе и не могу быть простым приложением к твоей жизни. Я хочу быть любимым, нужным, понятным. Я хочу, чтобы моя жена всегда была рядом, а не где-то в Цюрихе на шоколадной фабрике, и понимаю, что с тобой у меня будет все иначе, черт возьми! Меня это выводит из себя. Нам надо расстаться, Марийка, другого выхода нет.

У нее не находилось слов, чтобы выразить, что было на сердце: возмущение, раскаяние, боль утраты. Он вынес приговор, не дав ей шансов на исправление. Он не оставил дверь приоткрытой для возвращения, а захлопнул ее и выбросил ключ.

Джонатон отвез Марийку домой, оставив ее разбитую, одинокую, страдающую.

Марийка ожидала, что Джонатон позвонит ей утром до ухода на работу. Он часто звонил по утрам, и она получала положительный заряд на целый день. Они смеялись по поводу того, что еще никто в истории, разделенный огромным расстоянием, каждый загруженный своими заботами, никогда не произносил столько слов любви по телефону. Это была такая милая болтовня. А потом они бы встретились и снова были вместе в постели — о, эти сладкие минуты! — и все бы забылось. Но телефон молчал. Она приехала в контору и попросила ни с кем ее не соединять, пока не позвонит Джонатон.

Она ждала два часа, положив голову на руки, закрыв глаза, пытаясь понять, как такое могло случиться между ними. Она вспомнила, как в восемь лет у нее сломался домик для кукол. В углу ее комнаты лежали обломки, и она не способна была осознать, как могла погибнуть любимая ею вещь. Сейчас она испытывала нечто подобное.

Гортензия поняла, что случилось, без всяких расспросов. Она все прочитала по глазам Марийки и просто оставила ее одну, заняв позицию сторожевого пса у дверей кабинета босса, не пуская туда сотрудников агентства, отвечая на звонки, мысленно умоляя Джонатона Шера позвонить.

Марийка очнулась и решила действовать. Она написала Джонатону длинное письмо — от всего сердца, путаное, страстное. Не выбирая фраз и не думая о логике изложения, Марийка пыталась объяснить Джонатону, как он не прав, что она слишком любит его, чтобы потерять, и она постарается сделать все возможное, чтобы изменить их отношения. К черту гордость! Он должен понять ее и простить.

Гортензия отправила письмо скоростной почтой.

Ответа не пришло, он даже не позвонил. В ней стала нарастать обида. Если Джонатон мог так уйти, хлопнув дверью, значит, для него не имело значения все, что было между ними, и надо обо всем забыть.

Когда тетушка Виктория позвонила им через два дня, Лайза взяла трубку и сказала, что мать ни с кем не хочет разговаривать. Обеспокоенная Виктория задала кучу вопросов.

— Ты же помнишь ее великую любовь к Джонатону Шеру? — ответила Лайза. — Так вот, мама порвала с ним.

Виктория больше ни о чем не спрашивала. Она просто послала Марийке корзину с прекрасными анемонами и запиской: "И это все пройдет".

Ее депрессивное состояние было заметно всем после разрыва с Джонатоном. Оно сказывалось и на работе, чего не случалось, даже когда она заболевала гриппом или сломала ногу. Дела мало волновали Марийку, она все делала спустя рукава, забывала о договоренностях, отказывалась от предложений. Ее обычная энергия иссякла, глаза потухли, она оставалась ко всему безразличной.

— Звонит Матильда Кауфман, фру Шоколад. Соединить? — спросила Гортензия.

Марийка взяла трубку, у нее были хорошие известия для Кауфманов.

— Доброе утро, миссис Кауфман! Вы просто экстрасенс! Я только что сама собиралась вам звонить. Мы уже подготовили свои предложения, можно начинать рекламную кампанию вашего нового продукта. Рада, что вы решили технические сложности с производством. Когда я смогу представить вам наш план кампании?

На том конце провода Марийка услышала ледяной голос:

— Мы решили… отказаться от ранее достигнутой договоренности по рекламе нашего нового продукта.

Марийка почувствовала, как железные молоточки застучали в ее голове.

— Я ничего не понимаю, миссис Кауфман. Что значит "отказались"? Вас ведь удовлетворил наш проект? Вы не сделали никаких замечаний.

Матильда Кауфман прервала Марийку:

— Предварительные работы за несколько последних месяцев были выполнены прекрасно. У нас не было никаких претензий, и мы безусловно оплатим вам эту часть работы.

— Но… в чем же тогда дело? — Теперь Марийка не дала Матильде говорить.

— Теперь, когда мы готовы запустить в производство новую продукцию, мы получили предложение, очень хорошее… всего пять дней назад… и мы его приняли.

— Но вы подписали договор с моим агентством?! Вы были всем довольны, вас абсолютно устраивал мой план вначале, а теперь вы от всего отказываетесь, когда мы потратили столько времени и сил. Как это понимать?