Однажды вечером он привел с собой тощего рядового. Этот рядовой казался слишком юным для армии, но он тоже служил. Он стал приходить с сержантом каждый вечер. Он приносил небольшие кустики. Это были яблони.

Он устанавливал кустик на краю поля и целый час возился, сажая его в землю и поливая. Он прихлопывал руками землю вокруг, подстригал, делал деревянную рамку, чтобы его подпереть, потом садился чуть в стороне и смотрел на него так, будто это была первая яблоня, которую он видит в жизни.

Обе маленькие девочки стали ему помогать, и за месяц они со всех сторон обсадили поле яблонями. Оказалось, рядовой был родом из Нью-Йорка, и выращивать яблони было его ремеслом. К тому времени, как он посадил все свои яблони, остальные уже полностью засеяли поле кукурузой.

Как-то в вечерних сумерках дедушка оставил на веранде дюжину сомов. На следующий вечер они сварили сомов и сели есть за столом, который стоял во дворе под деревом. Пока они ели, сержант или женщина то и дело вставали и махали руками, приглашая дедушку присоединиться. Они знали, что рыбу оставил индеец, но дедушку никогда не замечали и поэтому просто становились лицом к горам и махали руками. Не будучи индейцами, они не могли различить среди цветов окружающего леса чужеродный оттенок. Дедушка никогда не подходил. Он только оставлял им рыбу. Он подвешивал рыбин на ветви деревьев неподалеку от двора, потому что боялся еще раз зайти на веранду.

Дедушка сказал, что оставлял им рыбу потому, что они не были индейцами, а стало быть, были невежественны и скорее всего совсем бы померли с голоду, прежде чем созреет их урожай. К тому же, он ни в чем не хотел уступать союзному солдату — или двум, — за исключением разве что сева, плуга и прочего, что было ему не очень интересно.

Тощий рядовой и маленькие девочки каждый вечер, когда смеркалось, набирали воду из колодца. Они носили ведра, расплескивая по дороге воду, и поливали каждую яблоню. Остальные тем временем пропалывали и прореживали кукурузу. Дедушка убедился, что союзный сержант так же помешан на прополке, как и на работе с плугом. Кукуруза поднялась, темно-зеленая, что значило, что урожай будет хороший. Яблони начали пускать зеленые ростки.

Наступило лето. Дни были долгие, и сумерки сгущались медленно. Сержант и рядовой успевали поработать два или три часа, прежде чем им нужно было возвращаться в гарнизон.

В прохладе сумерек, в тот час, когда начинали петь вип-пур-вилы, все они выходили во двор и смотрели на поле. Сержант курил трубку, а две маленькие девочки старались встать как можно ближе к тощему рядовому. Руки у него всегда были в засохшей земле, потому что в уходе за своими яблонями он не доверял мотыге и все делал руками.

Сержант брал в руку трубку.

— Хорошая земля, — говорил он и смотрел на поле такими глазами, будто он съел бы эту землю, если бы мог.

— Да, — говорил одноногий, — хорошая земля.

— Лучший урожай, какой я видел в жизни, — говорил старый негр. Он говорил одно и то же каждый вечер. Дедушка сказал, что он подбирался к ним близко, но они только и делали, что стояли, уставившись на поле… и каждый вечер говорили одно и то же, как будто поле было своего рода чудом природы, на которое никак нельзя было налюбоваться. Тощий рядовой всегда говорил:

— Обождите год, когда эти яблони начнут цвести… вы никогда ничего подобного не видели.

Маленькие девочки хихикали, отчего хорошели и становились похожи на детей. Сержант указывал трубкой:

— А вот на следующий год хорошо бы вам расчистить вон ту заросль кустарника против дальней горы. Это даст, может быть, три или четыре акра кукурузы.

Дедушке сказал, ему стало ясно, что, очень похоже, в этой долине ему делать больше практически нечего. Ему стало казаться что, скорее всего, теперь у них все должно было наладиться. Он начал терять интерес ко всей истории. Но тут явились регуляторы.

Они приехали верхом, когда солнце еще только начинало клониться к вечеру. Их было человек двенадцать, в разноцветной форме и с ружьями, и они представляли политиков, которые принимали новоиспеченные законы и поднимали налоги.

Подъехав к дому, они поставили во дворе кол, на вершине которого висел красный флаг. Дедушка знал, что значит красный флаг. Он уже видел его в поселениях. Красный флаг значит, что какой-то политик хочет себе твою собственность, и налог поднимают до тех пор, пока он не станет таким большим, чтобы ты не мог его заплатить. Тогда ставят красный флаг — в знак того, что собственность переходит к новому владельцу.

Одноногий, женщина, старый негр и девочки — все пришли с поля с мотыгами, когда увидели регуляторов. Они столпились во дворе. Дедушка увидел, как одноногий отшвырнул мотыгу и ушел в дом. Через минуту он приковылял обратно, и в руках у него был старый мушкет. Он наставил его на регуляторов.

Подъехал союзный сержант. Тощего рядового с ним не было. Сержант сошел с лошади и шагнул между регуляторами и одноногим мужчиной. Примерно в это же время один из регуляторов выстрелил из ружья, и сержант пошатнулся. На лице у него было выражение удивления и обиды. Шляпа свалилась у него с головы, и он упал на землю.

Одноногий выстрелил из своего мушкета и попал в регулятора, и в ответ все регуляторы открыли огонь. Они убили одноногого, и он упал с веранды. Женщина и маленькие девочки с криками побежали к нему. Они пытались его поднять, но дедушка знал, что он мертв, потому что его голова бессильно повисла.

Дедушка увидел, как старый негр побежал к регуляторам, подняв мотыгу. Они выстрелили в него два или три раза, и он упал на рукоятку своей мотыги. Потом они уехали.

Дедушка бросился бежать по тропе, потому что точно знал, что они сделают круг, чтобы убедиться, что их никто не видел. Он все рассказал папе. Он ожидал, что будет много шума, но никакого шума не было.

Потом в поселении дедушка узнал, как эта история сошла регуляторам с рук. Политики так повернули дело, что оно оказалось похожим на мятеж, так что нужно было их, политиков, переизбрать, чтобы они справились с мятежом; и еще дать им побольше денег, потому что, сказали политики, дело пахнет войной. От чего люди разволновались и сказали политикам идти и приступать. Что они и сделали.

Долиной завладел богатый человек. Дедушка так никогда и не узнал, что сталось с женщиной и маленькими девочками. Богатый человек позвал издольщиков. На такой земле и при таком климате, как в наших горах, нельзя выращивать достаточно яблок, чтобы выручить большие деньги, и яблони перепахали.

Прошел слух, что рядовой из Нью-Йорка дезертировал из армии. Развесили объявления, в которых его называли трусом, бежавшим во время мятежа, и все такое прочее.

Дедушка сказал, что сержанта погрузили в ящик, чтобы отправить домой в Иллинойс его останки и всякое в этом роде. Он сказал, когда сержанта стали одевать и укладывать, его рука была сжата в кулак. Кулак пытались разжать, но не смогли, и в конце концов пришлось применить инструменты. Когда кулак наконец раскрылся, в нем не оказалось ничего стоящего. Выпала только горсть черной земли.

Мы с дедушкой думали по-индейски. Впоследствии мне говорили, что это было наивно, но я имел на этот счет свое мнение — и помнил дедушкины советы о «словах». Если такое понимание «наивно», пусть так, но оно имеет и хорошую сторону. Дедушка говорил, что оно всегда меня выручит… что так и получалось; как в тот раз, когда к нам в горы наведались двое из большого города.

Дедушка был наполовину шотландец, но он думал по-индейски. Так же, наверное, было и с другими, как, например, великий Красный Орел, Бил Уезерфорд, или Император Мак-Гилвери, или Макинтош. Они — как индейцы — отдали себя природе, не пытаясь ее подчинить или извратить, но живя с нею в ладу. И они любили эту мысль, и, любя ее, в конце концов ею стали, — и больше не могли думать, как белый человек.