26 июня 1910 года (суббота)
Ходили с Митей в магазин, покупать Аполлону рубашки и белье. Он очень смешно разговаривает с приказчиками, громко и раздельно кричит по-русски, что ему надо и размахивает руками. Я довольно сносно перевел на французский всё, что он хочет, приказчик понял меня, кивнул, и, как Мите показалось, пошел совсем не затем. Тогда он замахал руками, и еще громче, и больше еще скандируя, снова стал по-русски опять твердить свое. Приказчик улыбнулся и принес, что мы просили. Аполлон начал прием целебной воды. Я тоже пил. Сначала непривычно, потом ничего, вкусно. Во второй день завтракали, обедали и ужинали уже в общей зале, имея возможность видеть публику, живущую с нами под одной крышей. После завтрака пили кофе в общей гостиной, где я познакомился с двумя презабавными француженками. Пожилые сестры m-lles[15] Бланш и Клер с совершенно белыми седыми волосами и во всё белое одеты. Из того, что они говорили, я понимал, может быть, треть и это из той десятой части, которую успевал расслышать и разобрать, так как тараторят они на своем французском prestissimo[16]. Мне все время приходилось извиняться и просить говорить медленней. Вольтер подтрунивал надо мной и моими новыми подружками, сам-то он уже подружился с молодым маркизом и господином средних лет, которого все называли полковником, хотя он был в штатском. Они громко говорят по-немецки, дымят сигарами и смеются как тот шофер. Я уютней чувствовал себя с французскими старушками, пусть А.Г. смеется на здоровье. После кофе ходили смотреть игру в теннис. Маркиз играет великолепно. А.Г. считает, что я непременно должен научиться. Что ж, можно попробовать. За обедом у нас уже составилась своя компания: друзья Вольтера, плюс мои подруги, все мы теперь сидим за одним столом. Получилось довольно весело. После обеда доктор предписывает всем обязательный отдых лежа, кто-то уходит отдыхать в свою комнату, кто-то располагается в специальных шезлонгах на террасе. Вольтер предпочел что помягче и ушел к себе на кровать. Я ходил гулять один. После ужина в гостиной играли в карты, я с m-lles Клер и Бланш, Вольтер – со своими мужчинами.
27 июня 1910 года (воскресенье)
Выяснилось, что за один стол с Вольтером я был посажен по ошибке, и за завтраком меня пересадили. Я оказался в другом конце нашей трапезной залы, за столом для тех, кто не соблюдает режима и не должен есть специальную лечебную пищу. Это всё такие же, как я сопровождающие – гувернантка с детьми, у которых свой отдельный детский стол, компаньонка пожилой дамы из Швеции, молодой военный и молодой священник, приставленные каждый к старшему по чину. Так что, в сущности, я действительно занял подобающее место. Думаю, если бы я выразил желание остаться в прежней компании, А.Г. замолвил бы за меня словечко, и, наверное, мне позволили бы там сидеть, но я не захотел его просить. Из скромности ли, из гордости, не знаю. Так или иначе, просить не стал. И теперь я не сижу за одним столом с полковником и маркизом, но гувернантка, сидящая против меня, с безупречной осанкой и надменным лицом зовется фрейлейн Регина, а Регина, кажется, по-латыни королева. Гуляли. Писали письма и открытки. Именно такие открытки я надеялся получать от Вольтера, когда был уверен, что не еду с ним. Здесь их много с местными видами. Но сами живые виды, разумеется, гораздо приятнее.
28 июня 1910 года (понедельник)
А.Г. был прав, когда говорил, что языки заграницей выучиваются моментально. Я уже успел схватить кое-что из немецкого. И Митя, который ест в столовой для слуг, уже знает от своих товарищей несколько немецких слов и лихо с ними управляется. M-lles Бланш и Клер я с каждым днем понимаю все лучше и лучше. Впрочем, нужно отдать им должное, в моем присутствии они выговаривают старательно, как можно более внятно. Детей у них нет, говорят они почти все время только о своей племяннице, которая, замужем за русским. Именно поэтому наши Беляночки, как мы с В. их прозвали, к русским питают особую слабость. Они даже умеют говорить «здравствуйте», «простите», «нет, благодарю» и «старый развратник». Мы с А.Г. до слез смеялись над их познаниями. У племянницы есть дочь, с которой что-то не так, я не понял, что именно, однако дамы очень обеспокоены. Вероятно желудок у нее не в порядке, так как они ждут ее приезда. Гуляли, катались, вечером играли в бильярд с маркизом и полковником.
29 июня 1910 года (вторник)
За нашим столом всегда тихо. Все молчат. За другими тоже говорят и смеются негромко. Самый шумный и веселый стол – это, конечно, Вольтера. Их слышно всем. Кто-то неодобрительно поглядывает в их сторону, кто-то улыбается доносящимся оттуда шуткам, иногда даже над их анекдотами за другими столами смеются. Доктора не одобряют такого веселья во время трапезы, тем более что им подают лечебную пищу, вкушать которую следует, чуть ли, не благоговейно, понемножку, тщательно жуя, с надеждой на выздоровление. Так же не нравится доктору и то, что наш этаж превращается в клуб или салон, в петербургскую квартиру Вольтера до болезни. Бесконечные гости, шум, смех, пение, игры, запрещенные угощения и напитки. Не успели мы как следует обжиться, а уж весь растревоженный санаторий, шепчется по углам: «О! Эти русские! Эти русские…». И делают большие глаза и пугают друг друга небылицами. Я все это знаю от своих беленьких подруг, с которыми болтаю все свободнее, за что, в первую очередь, должен благодарить, конечно, своего дорогого учителя, о котором, нет, не забыл, но на время перестал думать ежечасно. Священная книга моя заброшена. Я так мало бываю в своей комнате, оглушенный впечатлениями, развлечениями, разговорами на чужом языке, утомленный постоянной суетой, сбитый с толку непрерывным вниманием чужих людей. Я валюсь на кровать, и, стараясь распутать все, что перепуталось за день у меня в голове, засыпаю.
30 июня 1910 года (среда)
Катались в лодках всей компанией. А.Г. с маркизом и его подругой-француженкой не из нашего санатория, в одной. Я с полковником Кунцем и m-lles Бланш и Клер в другой. Перекрикивались, пели, шутили. Опоздали на обед. Поэтому обедали у нас в гостиной, обильно запивая вином пищу отнюдь не постную. За что получили выговор от доктора, которому очень скоро на нас донесли. Доктор был вне себя от негодования, грозился прогнать нас из санатория, так как не желает, чтобы Вольтер скончался именно здесь, под его наблюдением. Мне даже жалко стало бедного Аполлона, все его постоянно попрекают, о нем же заботясь, и я и Митя и врачи, заставляют беречь себя. А стоит ли беречь себя от удовольствий, вопрос, все же, философский. Когда доктор ушел, В. подмигнул мне и заявил: «Будем жить пока не выгонит. Выгонит – уедем в Италию».
Разбирали почту. Для меня тоже было письмо от мамы и Тани. У них всё по-прежнему, скучают обо мне. А от Д. ничего. Меня это больно кольнуло. После ужина, отказавшись от вечерних увеселений, ушел пораньше к себе. Открыл дневник наугад, наткнулся на ту самую историю с женитьбой Правосудова. С середины прочел до конца, потом отыскал начало и от начала до конца прочел еще раз. Да. Демианов своенравный и капризный и не всегда справедливый к другим. Но как сжимается сердце, жалея его. И как всё во мне восстает против тех, кто его обижает. Милый, нежный, чувствительный и беззащитный. Слезы текли у меня по щекам, неужели и я теперь среди злодеев, такой же, как Правосудов и другие?
1 июля 1910 года (четверг)
m-lles Клер и Бланш обеспокоены тем, что не едет их petite-nièce[17]. Их вообще страшно беспокоит эта особа. Теперь мне стало ясно, что я не понимаю о чем идет речь, не только потому, что не знаю, как следует, французского, но и потому, что их беспокойство состоит из одних недомолвок, намеков и оговорок. Короче говоря, Беляночки интригуют. Демианов не пишет. Ни мне ни Вольтеру. Неужели обижен? Или увлечен другим? Уж лучше бы так.
