21 июня 1910 года (понедельник)
Мне очень, очень нравится ехать. И запах в вагоне и на вокзалах, и 1-й класс, впрочем, я думаю, что нашел бы свое очарование и во 2-м и даже в 3-м, так мне все мило в этой железнодорожной жизни, до восторга. И стук колес, и качание вагона, и кондуктор, исполняющий свои обязанности, вежливый и нарочито строгий. А в окно смотреть на все что мимо движется – особая прелесть. Выходить на станциях, осматриваясь, все подмечая. И ночевать в вагоне, укладываться на своем месте и засыпать оттого, что едешь. Наверное, я и сам смог бы стать кондуктором. Только чтобы ездить везде, не все время по одной дороге, так быстро надоест.
В Варшаве в гостиницу не поехали – поезда ждать недолго, каких-то четыре часа. На другой вокзал переезжали через Вислу по громадному мосту. Чувствуется, что Варшава почти Европа, кругом бесконечные костелы высокие и мрачные, католические кладбища с белыми статуями в античном духе, вывески латинской азбукой, говорят только по-польски, совсем ничего не понятно. На вокзале устроились в зале 1-го класса, кроме нас никого. Я ходил брать билеты, взял 1-й класс до Берлина. Поляки странный народ. Еще въезжая в Соколку, Вольтер поучал нас с Митей, что к полякам нужно обращаться пан и пани. Митя спросил, говорят ли они по-русски. Вольтер сказал: «понимают, но говорить не любят». А сидя в ресторане с С.И. они говорили, что поляки русских ненавидят, считая захватчиками, и вообще, ненавидят всё русское, как чуть ли не нечистое. В Варшаве на Вокзале предубежденный ли Вольтером, мнительный ли от утомления и избытка впечатлений, но, тем не менее, я имел возможность убедиться в польском недоброжелательстве, подойдя к торговке купить вишен. Она сыпала мне ягоды в большой бумажный куль, увидев, что сейчас кулек не выдержит, я сказал, как можно более любезно, благодарю вас, пани, достаточно. Прекращая насыпать, она посмотрела на меня исподлобья с ненавистью. Я это ясно видел, именно с ненавистью. Мне стало неприятно. Потом, обдумывая этот случай, я нашел, что во взгляде той женщины было еще удивление от неожиданности, что я заговорил по-русски и презрение. Возможно, я слишком много придаю значения этому случаю, но он во многом составил мое впечатление о Польше и поляках. Сидя в зале, пили с Вольтером чай и ели купленные мною Вишни. А.Г. развлекал меня историями о своих здешних приключениях в прошлые годы и всё жалел, что так недолго пробудем в Варшаве, что не покажет мне ее как следует. В сущности ничто не мешало нам задержаться, и я рад, что такая мысль Аполлону в голову не пришла, так как всё существо мое стремилось скорее оказаться в истинной Европе. Митя бегал делать покупки, и я видел, как Ап.Григ. беспокоился, пока его не было. О Петербурге, о тех, кто остался в нем, почти не вспоминал. Как быстро и легко вытесняется прошлое новизной.
Поздно вечером на границе проверили паспорта. Мы с Митей ходили смотреть, как переменяют паровоз. Вот и Европа вожделенная. Темно, ничего почти не видно, но, кажется все уже другое. И дома и люди и воздух и звезды даже.
22 июня 1910 года (вторник)
Рано утром прибыли на Ангальтский вокзал, чуть не проспали. Все время, пока ехали до гостиницы, я вращал головой во все стороны, А.Г. щедро снабжал меня сведениями, которые никак в моей бедной голове не удерживались, названия улиц, церквей, знаменитые здания, что где раньше помещалось и что помещается теперь. Берлин меня оглушил своей роскошью. Вольтер очень смешно выговаривает немецкие слова, но, наверное, на немецкий слух не неприятно, потому что, все ему улыбаются и портье и лифтер и кельнер, видно, что искренне, а не просто по службе. Приняв ванну и позавтракав, поехали осматривать достопримечательности. Центр города великолепен. Все зелено свежо и нарядно. Посетили собор и музей искусств. В зоопарк Аполлон идти отказался, поехал в отель отдыхать, а я на свой страх и риск отправился один. Со своим плохим французским, добавляя только guten Tag[12] и danke schön[13], прекрасно обошелся. Все со мной вежливы и любезны. Я влюбился в Берлин, будь моя воля, остался бы и не поехал дальше. Возвратившись, принял ванну во второй раз, просто ради удовольствия.
Со страниц похищенного дневника стонет бедный Демианов: «Милые друзья, когда увижусь с вами снова!» Это для меня как призыв, как упрек. Сердце заныло: как я далеко и телом и душой.
23 июня 1910 года (среда)
Мы с Митей усердно следим за тем, чтобы Вольтер не объелся чего-нибудь вредного. Скоро уж за него санаторные врачи возьмутся. После завтрака писали письма. Я, до краев переполнен впечатлениями, но делиться ими совсем не хочется, как будто, боюсь расплескать свою заполненность. Поездка в Грюнвальд – сказочный сон. Вечером выехали во Франкфурт. Перед сном, наугад открыв дневник, прочитал о его влюбленности в юнкера Н., и подумал, возможно, он теперь не очень обо мне страдает, забывшись с кем-нибудь другим.
24 июня 1910 года (четверг)
Из дневника Демианова: «Ходил пешком на почту. Писем для меня не было. Печальный поплелся обратно». Я, прочитав такое, тут же уселся писать ему, но из-за сильной тряски поезда бросил.
Печальный милый Демианов,
Творец диковинных романов,
Поэт изящный и капризный,
Глядит с портрета с укоризной.
Где он теперь? Под лампой пишет,
Или кому-то в ухо дышит?
По городу в авто катается?
За городом в реке купается?
О! Где бы ни был, но портрет
Мне говорит: «Прощенья нет!»
За то, что я его оставил,
За то, что мучаться заставил,
За это черными глазами
С портрета сердце мне пронзает.
Франкфурт тоже хорош, даже красивее, но я все еще не опамятовался от влюбленности в Берлин. Осматривали древний город. На выставке, расположившейся прямо на набережной, В. приобрел несколько картин в свою коллекцию, одну из них потому, что мне понравилась. Как прохладно у них в церквях, большое удовольствие заходить с жары, а в наших душно. Рано обедали, пили рейнское вино, которое я успел полюбить еще в Берлине. Наняли автомобиль, чтобы ехать в Киссинген, но решили отдохнуть и переночевать в гостинице. Все же, для В. такой grand voyage[14] утомителен. Багаж отправили вперед.
25 июня 1910 года (пятница)
Всю дорогу в Киссинген наш шофер говорил и смеялся. Понимал его и имел возможность отвечать только Вольтер, но, похоже, ему не требовалось ни понимание, ни ответы. Он не замолкал ни на минуту и поминутно хохотал, надо сказать, довольно неприятным смехом. Я старался любоваться пейзажами, сосредоточиться на своих мыслях, но никак не получалось. Этот смех на чужом языке меня изводил. Я не стал спрашивать А.Г., о чем он, спросил только, скоро ли приедем. Когда же, наконец, приехали… впрочем, с этого момента, мой язык не поворачивается говорить «мы». Аполлон Григорьевич Вольтер, встреченный лично директором санатория, направился осматривать свои апартаменты, занимающие целый этаж, и всем остался доволен. Теперь опять можно «мы». Устраивались. Наш санаторий, скорее, небольшой отель с собственным парком. На отведенном Вольтеру этаже моя комната в самом дальнем углу, но очень уютная. Добротная мебель красного дерева, их распятие над кроватью, на стенах картины с чудесными видами и прекрасный пейзаж в окне. В день и в честь приезда обедали прямо в гостиной наших, все же, сказал «наших», апартаментов. Гуляли, осматривали окрестности. Курортников очень много, много говорят по-французски, русские тоже часто встречаются. Все красиво и чудо как хорошо, но я в первый день чувствовал себя неловко. Неуютно и не на месте. Милый Д.! Трепетная нежная душа. Я узнал эту душу, еще его самого не зная. Сразу почувствовал. Упиваюсь его дневником. В нем наивное бесстыдство и созерцательная мудрость, и простота и изощренность. Непостижимый человек и вместе с тем такой понятный. Ни на кого, ни на что не похожий. Люблю! Люблю бесконечно. Его присутствие в виде дневника не дает мне почувствовать весь ужас одиночества в чужой стране, в новом странном для меня месте и в странном положении. Ах, какая это была счастливая мысль забрать его себе. Целовал страницы.
