В таком духе Бен вещал все два часа до Лондона — пока мы ехали сначала на автобусе, а затем на поезде. «Сохраняй ясность, вежливость, непричастность» — видимо, таким принципом руководствуются тевтонцы — по крайней мере, их цивилизованное британское ответвление — в щекотливой ситуации, когда вынуждены ехать в общественном транспорте в компании подростка, который если и не наставил им рога, то наградил двумя приличными шишаками на черепе. Меня подобное поведение удивило, но, впрочем, реакция Бена, застукавшего нас с Лили почти что flagrante delicto,[7] тоже показалась странной. Конечно, я, в этом плане неопытный, не знал, как должен реагировать муж, заставший жену до пояса голой в присутствии другого мужчины, но все же подозревал, что он не скажет: «Ну, здорово!». Не спорю, определенная натянутость в этом есть, но все же…
Вообще-то у меня не было никакого желания обзаводиться практическим опытом. Стараясь протиснуться между роялем и угрожающе нависшей тушей Бена как можно незаметнее, я сказал, что мне, наверно, пора Бен, в голосе которого прозвучали первые раскаты грома, ответил что да, пожалуй.
Всю оставшуюся неделю я ходил ни живой, ни мертвый. Мне не с кем было поговорить, не у кого узнать о возможных последствиях содеянного. И вот настала суббота, а значит, подошло время причащения, однако я не собирался исповедоваться через ржавую решетку о том, как мистер Бутл застал меня с рукой под платьем миссис Бутл. Я опасался, что в таком случае завеса над тайной исповеди может чуть приоткрыться в сторону родителей. Если же не пойти на исповедь, следующим утром придется сделать вид, будто заболел и пропустить воскресную мессу — не мог же я причащаться с бессмертной душой, запятнанной смертным грехом. С другой стороны, отсутствие на мессе без уважительной причины считалось все тем же смертным грехом. Я не мог признаться маме, что пропустил причащение из-за того, что совершил прелюбодеяние, совсем как Скоби в «Сути дела», романе Грэма Грина. Наше затруднительное положение Лили часто сравнивала с отношением полицейского Скоби к таинствам исповеди и причащения. В то время я не видел никакой связи.
Зато теперь понял. Мои долговые обязательства в перспективе жизни вечной росли, как долги игрока в казино. Как знать, может, священники правы. До чего докатился! А ведь всего двадцать четыре часа назад и горя не знал. Правы те, кто говорит: только ступи на дорожку похотливого вожделения, бесы так и облепят, как пчелы соты.
Помимо прочего имелась еще и угроза уголовного преследования. Новостная колонка в газете, которую читал отец, пестрела сообщениями о тюремных заключениях, и заключения эти почти всегда были связаны с преступлением на почве страсти — прелюбодеянии с чужой женой или мужем. Что если я превратился в закоренелого преступника-малолетку: поначалу тырил мелочь из чужих карманов, а после взялся за чужих жен? Может ли Бен настоять на моем аресте?
В воскресенье ближе к вечеру я получил записку — повестку явиться в трейлер. Телефона у Бутлов не было, так что записку принес мальчишка с ближайшей фермы. Выглядело это до того официально, что мои родители удивились. «Хотел бы я прийти к ним на ужин?» Вообще-то нет, не очень. Но обычно я с живостью откликался на приглашения Бутлов, и это вопреки неизменно тошнотворной стряпне Лили, так что мой отказ наверняка вызвал бы у мамы подозрения.
Долго же я плелся к трейлеру. В последний раз — казалось, это было давным-давно — я, великолепный любовник, летел на крыльях к своей возлюбленной с ее многообещающими намеками на новые, немыслимые наслаждения. Теперь я, уже беспомощный подросток, с жаром корил себя за то, что наделал.
— Привет, Ежик, — радушно, как ни в чем не бывало крикнул Бен; он стоял в дверном проеме и глядел на приближающийся силуэт. Вот уж чего мне хотелось меньше всего, так это чтобы меня по-прежнему звали Ежиком. — Давай, входи!
Внутри был необычный порядок. Лили нигде не было видно. «Она отдыхает, — сказал Бен, — она убиралась и устала». Зловещий знак. Бен спросил, голоден ли я? Особого голода я не испытывал, но подумал — неплохо оттянуть неминуемое.
— Голодный как волк, — ответил я.
— Поедим потом, — коротко бросил Бен. — Пожалуйста сядь.
Мы сели друг напротив друга за шаткий стол, на котором лежал катехизис В животе у меня урчало. Я даже не догадывался, что последует дальше. Кто мы: учитель и ученик или двое сохатых, сцепившихся рогами? Бен, похоже, вообще не испытывал никаких эмоций. Скорее, наоборот — глядел благожелательно и отстраненно, пребывая в своем привычном трансе.
— Возьмем четки, испросим божественного наставления, — нараспев произнес Бен.
Встав из-за стола и опустившись на колени, он достал свои большие, сделанные монахинями деревянные четки.
Я замешкался.
— У тебя нет с собой четок? — раздраженно заметил Бен, как будто четки были неотъемлемой частью вооружения, с помощью которого разрешались особо сложные случаи адюльтера.
Я покачал головой и, не говоря ни слова, тоже опустился на колени.
Мне никогда не нравились моления с четками — приходилось бесконечно бубнить все эти «Богородице, дево, радуйся» или «Аве Мария». «Аве Мария» делится на две части: первую произносит нараспев священник или ведущий, а вторую — община, то-бишь я. Первая часть светлая и радостная, воздающая Деве хвалу за ее якобы божественные свойства и заслуги в рождении Иисуса без мужниного участия; во второй, «святой» части, так же как и в других молитвах, где отрывки произносятся общиной, говорится о грешниках, нуждающихся в серьезной помощи — «сейчас и в час нашей смерти».
Мы прочитали скорбные тайны розария — пять «декад» по четкам, то есть пятьдесят «Аве Мария». Мне пришлось пятьдесят раз повторить, что я грешник и нуждаюсь в серьезном божественном вмешательстве, сейчас и на смертном одре. Не знаю, может, в том, что это все более принимало форму, граничащую с сумасшествием, и был недобрый умысел. Но все же сомневаюсь. Потому как, хотя со мной за время этих наставлений ничего особенного и не произошло, на Бена штука явно подействовала. Закончил он на подъеме, после чего снова сел за стол.
— Итак, мы столкнулись со злополучной ситуацией, — обратился Бен к парню у линии горизонта. — Ты и я… мы должны разрешить ее.
Что бы это значило? Сразиться на дуэли?
— Придется обратиться к священнику, — продолжал Бен.
Меня охватило беспокойство. Если мы вынесем нашу злополучную ситуацию на суд отца Смога это не только не принесет нам добра, но и неизбежно приведет к родительскому возмездию.
— Но не к обычному, — продолжал Бен.
Оказалось, на юге Англии есть монастырь, где обитает монах, к которому они с Лили обращались за советом в трудной ситуации, касавшейся их брака. Мы, то есть он и я, должны будем отправиться туда как можно скорее. В школе как раз начались пасхальные каникулы, так что можно выехать уже завтра-послезавтра Бен брался все организовать. И готов был сказать моим родителям ложь во спасение — что наше путешествие является частью религиозных наставлений.
— Монах этот, — Бен впервые посмотрел на меня в упор; его глаза, искаженные линзами очков, холодные, серые, чужие показались еще более холодными, серыми и чужими, — подскажет, как нам разрешить это дело.
«Суть дела», — подумал я. Враждебность Бена, которую он в себе подавил, холодом пронзила мое нутро. Под «делом» подразумевался я.
Монахи для меня были загадкой. Скорее всего, таковыми они были для большей части англичан-католиков, за исключением горстки католической аристократии, чьи сыновья посещали бенедиктинские школы. Самые престижные — Даунсайд и Эмплфорт — считались своего рода католическими Итоном и Хэрроу. В одном из завлекательных буклетов Эмплфорта сообщалось, что школа была «тем, чем когда-то, то есть до Реформации, был Итон: школой для сыновей джентльменов католического вероисповедания».
Но даже если кому и выпадала честь быть лично знакомым с возглавлявшими эти заведения бенедиктинцами, он убеждался, что преподаватели не были монахами в строгом смысле этого слова, поскольку никто из них не практиковал затворничество.
