Итак, мои очистительные заводы работали на полную мощность; мы сошли с поезда и пересели на ржавый паром, отчаливавший к острову Уайт. Когда-то, во времена королевы Виктории, остров служил южным оплотом государства; однако королевская милость, несмотря на пасторальные пейзажи, гарантировала удушливую затхлость. И маленькое прибежище для уютных пенсионерских коттеджей с названиями вроде «Тихой гавани» представляло собой угрюмую английскую действительность — угрюмей не бывает.

Садясь на паром, шедший к туманным берегам острова, я чувствовал, что нахожусь очень далеко от дома, я, как Данте, подошел к берегам зловещей Леты и сел в скорбную ладью, которой правил мой личный Харон — Бен.

Перво-наперво у меня возникла мыль: что они сделают со мной, этот монах и этот монастырь? Когда мне случалось представлять церковного служителя, перед глазами возникали лишь святые братья, так что я опасался сурового наказания. Причем физического. Вдруг монахи заживо замуровывают людей в кирпичные стены? Или оставляют на ночь в кишащей привидениями крипте, с руками, разведенными на манер распятого Христа?

От Бена толку было мало. Не справляться же мне у пострадавшей стороны о вероятном наказании за ущерб, причиненный вышеозначенной стороне. В любом случае Бен демонстрировал «ясность, вежливость, непричастность». В своей лекции он подошел к ордену бенедиктинцев, основанному в 534 г. н. э. святым Бенедиктом, молодым римским аристократом, которому опротивел загнивающий Рим. Бенедикт скрылся на холмах Умбрии, чтобы жить там отшельником, но вышло так, что он стал основателем первого общеевропейского монастырского ордена.

Монастыри существовали и раньше — это были отдельные общины мужчин или женщин, а в Ирландии и мужчин, и женщин, живших отдельно от мирян, чтобы глубже постичь их мирские недостатки и увеличить шансы на спасение. В основном монастыри основывались Восточной Церковью — в Греции, Малой Азии, на Среднем Востоке — и представляли собой группки людей, избиравших себе самые суровые, аскетичные условия в самых неподходящих для жизни местностях. Традиция отшельничества параллельно возникла и в Северной Африке, там она отличалась еще большей аскезой и самоотречением; из всех отшельников самыми ревностными считались Отцы-пустынники.

В условиях общественного и духовного хаоса, царившего в Италии послеримского периода, существовал огромный интерес к жизни вдали от мира однако Отцы-пустынники итальянцам не приглянулись.

Святой Бенедикт избрал совсем иной путь. Будучи харизматической личностью и талантливым организатором, он совершил два ловких хода — первое: настоял на том, что монашеская стезя к спасению пролегает через общину, и второе: закрепил это на письме. Устав святого Бенедикта, а в действительности свод правил, регламентировал все стороны общинной жизни, от возвышенно-духовной до обыденно-приземленной.

Устав умалил значение самоотречения: «…поскольку в наше время монахов невозможно убедить [не пить вино], давайте сойдемся на том, чтобы пить умеренно, не излишествуя…». Умерщвление плоти святой Бенедикт заменил молитвой и четким внутренним распорядком. Монахи должны были давать обеты нестяжания и безбрачия, а также, что важнее всего, послушания. Вместо эксгибиционистских демонстраций самобичевания и практики поста до впалых щек Бенедикт настаивал на работе. День монаха был поделен между трудом и молитвой, причем под «трудом» подразумевалось что угодно — от высокого искусства и научных изысканий до изготовления вина, дежурства на кухне или ухода за коровами.

Однако труд в понимании бенедиктинцев — неважно, в радость он или нет, значительный или скромный — не противоречит духовной практике. В самом деле, это ведь тоже молитва, и лучше всего данное положение выражено в классическом бенедиктинском изречении «Laborare est orare» — «Трудиться — значит молиться». Не существует деления работы на обыденный, монотонный, тяжелый труд и духовный, возвышенный, легкий. Бенедиктинцы были первыми, кто объявил труд священным.

Исторический экскурс Бена перенес нас через неспокойные серые воды Солента — пролива, отделяющего остров Уайт от Большой Земли, — волны которого вперемешку с проливным дождем и порывистым ветром раздраженно накатывали мимо запачканных в масле окон рубки. Но по мере приближения нашего путешествия к концу погрузился в молчание и Бен. Зеленый двухэтажный автобус полз вверх по узким улочкам, по обе стороны которых тянулись чайные магазины и аптеки; в магазинах было полно пенсионеров, в аптеках — протезного оборудования, мозольных пластырей, а также ходунков и прочих устройств, с помощью которых пенсионеры могли доковылять до магазинов.

Автобус выехал на окраины городка с пенсионерскими домиками, бесконечными глухими переулками меж серых, каменной кладки жилых домов, от одной стерильной чистоты которых уже хотелось удавиться. Каждый коттеджик носил какое-нибудь миленькое названьице, почерпнутое из кладезя всевозможных сентиментальностей: «Тихая гавань», «Приют на склоне лет», «Уютное гнездышко» или, уже в колониальном стиле, «Килиманджаро», «Бангалор», «Сидней»… Несколько домиков назывались «Ракитник», и почти в каждом саду рос этот кустарник, только-только зацветавший — набухшие от воды кисти свешивались поверх аккуратных заборов и опрятных стен.

Мы выехали на открытое пространство и помчались вдоль покрытых буйной растительностью полей и густых рощ. Почти сразу с правой стороны я увидел выросший среди огромных дубов и темных елей странный круглый шпиль из кирпича — нечто среднее между шляпой гнома и ядерной боеголовкой. Автобус залихватски тормознул у длинной подъездной аллеи, уводившей к шпилю. Дальний конец ее, темный от густых влажных зарослей, казалось, что-то скрывал.

Вокруг не было ни намека на то, что ожидало меня там, в конце дороги. Это вполне могло оказаться тюрьмой в сельской местности. Или современной версией инквизиторского заведения для несовершенных прелюбодеев. С таким-то шпилем здание запросто могло быть зарубежным представительством Кремля.

Внезапно я ощутил непреодолимое желание убежать, вернуться к родителям и знакомому мне миру, объявить сумасшедшего, стоявшего рядом со мной, лжецом, обманом втершимся ко мне в доверие. Я совсем не обязан слушаться его. Да и вообще, я его не знаю. Вдруг этот тип тронется умом и набросится на меня, поощряемый теми, кто находится там, в конце подъездной аллеи? Если я пойду дальше, произойдет катастрофа, моя жизнь изменится или же ей и вовсе настанет конец.

Но я был послушным мальчиком, воспитанным в лучших британских традициях. А послушные мальчики не устраивают сцен на людях.

Так что я двинулся вверх по подъездной аллее, к аббатству Квэр.

Первое, что поразило, это полнейшая тишина которую, казалось, можно было пощупать — я даже остановился и замер, чтобы проверить, не слуховая ли это галлюцинация. Мне стало еще больше не по себе — я на собственном опыте знал, что подобное затишье предвещало бурю неприятностей. Однако ничто не нарушило тишину.

Мы оказались в просторном, приятном на вид дворике, вот только при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он со всех сторон огорожен, попасть внутрь можно только с подъездной аллеи — через массивные железные ворота с надписью «Частное владение». С двух сторон двор огораживали кирпичные стены, за которыми находился обширный, засаженный зеленью огород. С третьей, как раз напротив нас, стояло высокое здание с многочисленными сводчатыми окнами и огромной деревянной дверью в виде усеченной готической арки из тех, что в свое время выдерживали секиры и тараны осаждавших войск. С четвертой стороны находилась красивая церквушка, ее входная дверь представляла собой еще более усеченную арку.

Архитектурный стиль невозможно было отнести ни к британскому, ни к французскому. Особо почтенным возрастом постройки не отличались. Они были из розового и желтого кирпича с зубчатыми стенами и невысокими треугольными башенками; если присмотреться, башенки напоминали тот самый шпиль, который, как оказалось, венчал колокольню. Теперь он выглядел не боеголовкой, а элегантным минаретом. Двуцветные узоры из кирпича, а также сплошные треугольники сообщали строениям мавританский дух — одновременно утонченный, экзотичный и слегка запретный. Если не принимать во внимание церковь, все остальное мало напоминало аббатство. Трехъярусное здание напротив нас выглядело как пансион для девочек или одно из тех исправительных учреждений нового, послевоенного просвещенного времени, в которых никого не секли.