— Мне кажется, все это ч-ч-чепуха. Разве может ад быть в других? Другие — это проявление Господа. Господь — это другие. Вот почему, чтобы полюбить кого-то, необходимо избавиться от своей самости. Именно эту самость мы и должны отбросить. Правильнее сказать: «Ад — это я сам». L’enfer c’est moi.[21]

— L’enfer c’est les Sartres.[22]

— Oui oui oui.[23] Хотя и un p-p-peu[24] несправедливо по отношению к остальным Сартрам!

Чайки взмывали над бурунами, высматривая пищу. Дунул порыв ветра, и нас обдало дождем брызг. Но мы даже не шелохнулись — в нас все еще сохранялся тот особенный покой, который наступает после смеха. Я ничего не ощущал, но мне было покойно. Значит, покой — не ощущение. Покой — это не сосредоточение на себе, он менее осязаем. Он как физическая величина, сила, которая возникает только между тобой и другим тобой, между двумя молекулами под названием «Я». И мне казалось, что в тот момент эта сила возникла между отцом Джо и мной, перетекая от него ко мне и от меня к нему.

— Отец Джо, что есть покой?

— Покой есть любовь, дорогой мой, а любовь — покой. Покой — это уверенность в том, что ты никогда не бываешь одинок.

За весь день я ни разу не вспомнил о своих сомнениях, неприятностях, страданиях. И дело было даже не в логических выкладках отца Джо, доказывавших, что проклятие, от которого я пострадал, не такое уж и проклятие. В этом-то он меня убедил, но вот одиночество и боль утраты все еще саднили, как незатянувшаяся рана. Скорее, утешением явилась его разительная инакость, которой я доверился; для меня, даже якобы утратившего веру, отец Джо в тот момент был самим Господом. Господом Инаким. Это совсем не походило на уже усвоенное мной определение Господа, но чем еще это могло быть? Может, любовью? Но и любовь не втискивалась ни в один из отведенных для нее шаблонов. Если только покой, любовь и Господь не были в каком-то смысле одним и тем же.

— Тони, дорогой мой, Господь в ту ужасную ночь наградил тебя бесценным даром Он явил перед тобой ад. Не выдумку с огнем и серой, нет — настоящий ад. Пребывание один на один с самим собой на протяжении вечности. В надежде только на самого себя, с любовью только к самому себе. In saecula saeculorum.[25] Как ты сказал — камера без двери. Едва ли видение вернется к тебе когда-либо еще. Так что помни о нем.

И в этом отец Джо оказался прав. Видение никогда больше не повторилось. И я никогда не забывал о нем.

Отец Джо настоял, чтобы я вернулся домой на следующий же день после приезда В автобусе я забрался на верхнюю площадку, чтобы подольше видеть похожий на шляпу гнома минарет, понемногу исчезавший за дубами. Мне вспомнились те далекие времена, когда все казалось простым и чистым, вспомнились слова отца Джо о том, что в мой следующий приезд решится вопрос вступления в общину. И вот я приехал и уже уезжал. А о своей просьбе не услышал ни слова.

И все же в какой-то степени это был вопрос теоретический. В который раз я приезжал с убеждением в том, что хочу одного, а уезжал с осознанием того, что мне нужно нечто иное. Отец Джо оказался прав — я не готов был принять послушничество, я был слишком наивен, я не прошел испытаний. Сошествие в ад вынудило меня серьезнее задуматься о том, что я провозглашал своей верой, о том жизненном пути, который готовился избрать. Целый год я купался в лучах веры, как будто все зависело не от меня, а от хорошей погоды. Теперь же предстояло сражаться за нее, подводить более основательный фундамент, доказывать значимость веры для себя.

Думая, что меня поглотила тьма, я на самом деле получил просвещение, и мое намерение обрело силу. Впереди меня ожидала еще более крутая и каменистая тропа ведущая к еще более мрачным, труднопроходимым местам, к настоящему миру, к настоящим проблемам, к жизни такой, какая она есть. Мне еще предстояли сомнения и испытания. Однако сомнения меня не страшили, я даже искал их. Вопросы, объяснявшие настоящий момент, помогали двигаться вперед.

Теперь я уже не сомневался в том, что мое место — в этом самом аббатстве, среди этой самой общины, которая, как мне виделось теперь, представляла собой не хор ангелов в черных рясах, а реальных людей, тех «других», которых связуют между собой едва ощутимые таинственные токи. И я решил, что останусь в аббатстве навсегда.

Дома меня встретили как блудного сына, вернувшегося, однако, с недобрыми намерениями. Был субботний вечер, и отец возился в саду. Мама же, увидев меня, разошлась не на шутку. Поначалу я думал — это из-за моего побега и все вымаливал у нее прощение. Но мама не унималась, и я понял, что так называемый «эпизод» раскрыл ей глаза — она осознала, до чего я привязан к монастырю и что однажды и очень скоро община отнимет у нее сына.

— Но ты же католичка, ты должна гордиться сыном, посвятившим себя Церкви.

— Ладно бы ты хотел стать священником. Но эти… эти… божьи одуванчики!.. Со своими распеваниями, лепкой горшков, медоварением и бог знает чем еще! При чем здесь католическая вера?

— Очень даже при том! Бенедиктинский орден — самый древний и…

— Эскаписты — вот они кто! Бегут от реальности!

— Да нет же, они познают действительность, жизнь в молитве…

— Ну почему, почему ты не хочешь заняться чем-нибудь стоящим?! И это после всех наших жертв! Вот погоди, вернется отец!.

Тут, как по сигналу, вошел отец Он с первого взгляда понял, что происходит, и помрачнел.

— Роберт, — сказала ему мама, — ты должен проявить твердость и покончить со всей этой монашеской чепухой.

Папа подошел к кладовке и открыл дверь.

— Так, Энтони, пожалуй-ка сюда.

Не может быть!

Кладовка, в которой обычно сушилось выстиранное белье, на самом деле была маленькой бойлерной. В давние времена отец именно здесь приводил наказание в исполнение. Чаще всего я получал затрещину по черепушке, более серьезные проступки наказывались с применением чего-нибудь кожаного.

Вот уже несколько лет я не попадал в бойлерную.

Отец втолкнул меня, вошел сам и закрыл за собой дверь. Со времени последней провинности, сопровождавшейся приводом в бойлерную, я заметно вырос. Развернувшись к отцу, который точно также развернулся ко мне, я инстинктивно выбросил перед собой руку, готовясь отразить удар. Но удара не последовало. Наоборот, отец вздрогнул — он думал, что это я хочу ударить его.

Впервые я видел отца таким. В отличие от меня, высокого, широкого в плечах и в отличной форме от занятий легкой атлетикой и плаванием, у отца к тому времени уже редели волосы, а в области талии завязывался жирок. Отец не сразу овладел собой, он в буквальном смысле съежился, я как будто смотрел на него с другого конца телескопа — крошечная голова маячила где-то далеко внизу.

Голова произнесла:

— Я привел тебя сюда совсем не за тем, о чем ты подумал, я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, так, чтобы мама не слышала Так вот — живи как знаешь, я не против. Делай то, что считаешь нужным и не слушай других. Я сам так поступал. Только не делай больно матери. И обязательно закончи школу. Тебе ясно?

Голова снова приобрела свои обычные размеры.

Я кивнул. С тех пор мы с отцом никогда больше не воевали.

Еще до разговора у меня появилась надежда, что наконец мы с отцом поладим. Месяцем ранее я заявил, что не собираюсь специализироваться в естественных науках, а займусь искусством. Мама порядком расстроилась; видимо, она надеялась, что сын станет их пропуском в жизнь более обеспеченную. Мне кажется, она не была довольна, что вышла за художника — приходилось жить от одного витража до другого, без холодильника и телевизора, ездить на подержанной машине, которая то и дело ломалась. Отец покупал очередную с пробегом в сорок тысяч миль — для еще совсем недавно пешей Британии расстояние огромное — но, несмотря на образование авиатехника, в машинах смыслил мало. А так как он был противником американских марок, мы стали жертвами отечественного автомобилестроения. Вся британская глубинка была завалена остовами «Моррисов», «Остинов», «Воксхоллов»…