Дикие нравы постепенно смягчались. В тот год появилось много шуток на тему еды. Стало больше чистых, ничем не омраченных комедий, в том числе и о животных; именно тогда возникла наша самая известная обложка: симпатичная дворняга с «Магнумом» 44-го калибра, приставленным ей к уху и подпись: «Если вы не купите этот журнал, мы убьем эту собаку».
Наша команда тоже стала мягче. Журналу исполнялось пять лет, его тираж превышал тиражи большинства конкурентов, таких, как, например, «Эсквайр». Мы опустили наши топоры. Мы уже не были дерзкими парнями из подворотни. Незаметно происходили перемены в концепции журнала и в его редакторском составе — в сторону сдерживания; с абсурдом играли, смаковали его тонкости, а не вспарывали ему брюхо. Ожидалось, что мы можем стать, что уже стали настоящим изданием — американским юмористическим журналом.
Но мечты так и остались мечтами. На пятый год своего существования журнал содрогнулся от принятого договора о поглощении, в результате которого ушел один из учредителей — ему пообещали на несколько миллионов больше. Мы с Келли оказались соредакторами и управляли журналом в течение следующих трех лет.
Теперь мы столкнулись с серьезной конкуренцией со стороны шоу, того самого, которому мы всячески помогали встать на ноги, — «Прямого эфира в субботу вечером». Тем же манером, что и хит британского телеканала «Ну и неделька была», поймавший тот ветер, что раздувал сатирические паруса труппы «За окраиной», «Прямой эфир в субботу вечером» представлял зрителям версию если не содержания, то точки зрения «Пасквиля», причем каждую неделю и практически бесплатно. Тиражи журнала просто не могли не пострадать. В конце концов мы остановились на стабильных семистах тысячах вместо миллиона — цифре все-таки неплохой для журнала общего плана на рынке с нисходящей тенденцией.
В 1978-м успех «Зверинца» — по тем временам наиболее прибыльной комедии за всю историю Голливуда — в очередной раз тряханул журнал И хотя редакторы увидели в фильме обычную сатиру «Пасквиля» на американское высшее образование — страдающие от выходок студенческого братства «Дельта Хаус» времен шестидесятых сторонник Никсона декан Уормер, юные республиканцы из «Омега Тэта Пи», Учебный корпус офицеров запаса и Нидермайер, а также студент-псих из корпуса по имени Пэттон — зрители в основной массе проигнорировали сатирическую мощь картины. Сценарий соорудили, пересматривая пятидесятые и шестидесятые (до убийства Кеннеди) с позиций середины семидесятых — считалось, что то были времена лучшие и «гораздо более наивные»; ярче всего эта пропаганда проявилась в «Счастливых днях». Выражаясь условным языком кинематографической мудрости, «Зверинец» стал первым «кассовым» фильмом.
Глядя на «кассовость» в кругленьких миллионных суммах, огребаемых каждую неделю, администрация требовала примерно того же и от журнала. Мы с Келли отказались. Другой же редактор, О’Рурк, с радостью подчинился. Он и стал главным редактором, первым человеком за всю историю журнала, который заявил наглые притязания на место. За какие-то два года, с 1979-го по 1981-й, О’Рурк превратил журнал многоплановый, с феноменальной широты темами и талантами, способный выдавать настоящую комедийную классику в ежемесячный каталог фантазий на предмет мастурбации, автомобилей и расизма; он совершенно лишил зубастое издание клыков и стал причиной коллапса тиража, от которого журнал так и не оправился.
И вот в этот унылый вечер в Санта-Монике я глядел на безбрежные поля черной соленой воды, простирающейся в вечную ночь, в далекое и по-настоящему черное десятилетие, которое Пегги Нунан[52] вскоре назовет этим своим абсурдным «Утром в Америке»,[53] и до меня дошло то, что другие осознали гораздо раньше: долгий период скепсиса и здравомыслия в Америке закончился.
Они назвали его «Большим холодом» — фильм, снятый после смерти Дата Кенни, одного из основателей «Пасквиля». Или после смерти Белуши? А может, Леннона? Смертей тогда хватало.
Я должен был знать. Отец Джо давно уже твердил мне об этом. «Пасквиль», это братство шумных и буйных, и его смех, сумасшедшая сила, связывавшая нас на одну звездную секунду истины, пройдет, как прошло многое другое, канет в Лету.
Дома на глаза мне попалась водка из запасов «Бэнда». Я отхлебнул, чтобы задержать лифт на своем этаже, чтобы не дать ему нырнуть в пропасть, которая ширилась уже столько вечеров, но которую я не замечал, забываясь выпивкой или наркотой.
Мой брак развалился, если там вообще было чему разваливаться. Моя жена, умница и красавица, которую, как я знал с самого начала, я не любил и которая не любила меня, но из вежливости никогда об этом не говорила… так вот, она разгребала завалы, занималась тем, что не приносило радости, зарыла свои таланты куда подальше. И во всем этом виноват был я.
Однажды, когда дети были еще маленькими, мы пошли на сеанс гипнотизера, выступавшего в каком-то из районов Лос-Анджелеса; жена поднялась на сцену в качестве добровольца из зрителей. Гипнотизер тот был каким-то садистом: вводя людей в транс, он внушал им, что они — звери или заставлял их делать что-нибудь странное. Толпе его фиглярство пришлось по душе, тем более что сами подопытные после сеанса не помнили ничего из того, что делали. Гипнотизер ввел Джуди в транс и внушил ей, что она — балерина А надо сказать, женщина до нее изображала «Умирающего лебедя», и публика просто выла от хохота.
Джуди начала выделывать воздушные па-де-де с воображаемым партнером, парить над сценой в прыжках, таких изящных и отточенных, что публика замерла В опустившейся тишине слышно было даже муху, а ведь на представление пришло с тысячу человек. Каких вершин могла достичь Джуди, какого признания, если бы у нее было время и возможность заниматься актерским мастерством, которым она всегда хотела заниматься…
Гипнотизер разозлился. Он совершенно перестал владеть аудиторией. Этот тип принялся бегать за танцевавшей Джуди по всей сцене. Послышались смешки, но смеялись над ним. Наконец ему удалось поймать балерину и вывести из транса; гипнотизер рассчитывал сорвать аплодисменты, как будто Джуди была его очередным клоунским номером. Аудитория ответила вялыми хлопками. Сидевшие вокруг меня молчали, понимая, что только что видели нечто удивительное и прекрасное.
В кембриджском театре каждый парень, хоть чего-нибудь стоивший, добивался ее. Их завораживала не только красота Джуди, они понимали и то, что она далеко пойдет. Я хотел любить Джуди, да и кто бы не захотел, когда одно уже присутствие рядом с ней возвышало? Но на самом деле я ее не любил, да и она меня тоже; наши отношения были из разряда тех, которые одобряются окружающими. Когда учеба закончилось, нас больше ничто не связывало, однако к тому времени было уже слишком поздно — вот-вот ожидалось появление малышки, а там и другой, которыми я совсем не занимался и которых недолюбливал, потому что из-за них мне приходилось нести крест отцовства И это в то время, когда я, подобно другим, мог трахать толпы хиппующих девчонок.
«Будь великодушным к ней, Тони», — не забывал напоминать в своих письмах отец Джо. Мог ведь написать: «Не будь эгоистом», но неизменно писал: «Будь великодушным». «Я знаю, ты будешь великодушным к ней и к вашим прелестным малышкам».
Не было отца эгоистичнее меня — я обращался с семьей как с реквизитом, с вещами, она мешала мне, я часто забывал о ней, озабоченный великой миссией спасения мира через смех.
Ветреные язычники, в чьем обществе я обретался, и те имели нравственные принципы. Они, конечно, наживались друг на друге, это да, бездумно причиняли боль, но большинство исподволь стремилось к добру, прорывало себе путь подобно кротам — из грязной земли к свету. Каким-то образом они приходили к выводу о том, что любовь и покой — единственные твердые валюты в жизни.
В то время как я, которому даны были ключи к королевству, который держал в руках бесценную жемчужину, уронил все это, втоптал в грязь и отправился в центр отрываться.
