— Ах, Диана, неужто тебя не радует возвращение в Лондон? — спросила мисс Фиби Лоуден. Она бросала восхищенные взоры на многолюдные шумные улицы из окна экипажа, и ее глаза блестели от возбуждения. — Я провела в Нарбет-Холле не более двух месяцев, но никогда еще время не тянулось для меня так бесконечно долго! Скажи, как тебе удается получать от тамошней жизни хоть какое-то удовлетворение?

Вопрос мисс Диане Хепворт был задан с такой горячностью, что та, выглядывая из окна экипажа, с трудом подавила улыбку.

— На какой из вопросов мне отвечать прежде, Фиби? Что я чувствую, возвращаясь в город, где главное — это связи? Или как мне удалось выжить в краях, где можно умереть с тоски и где лишь приятное общество способно скрасить монотонность существования?

Леди помладше, как и приличествовало воспитанной девушке, изобразила смущение.

— Прости, Диана, я не говорю, что жизнь в Уитли совершенно лишена удовольствий. Но ведь и развлечений, собеседников, а также тем для разговоров, которые пришлись бы по душе именно тебе, там тоже не сыщешь.

— Как? Неужели ничего дельного нельзя почерпнуть в размышлениях сквайра Хэпстона относительно методов ведения сельского хозяйства в тринадцатом веке? Разве ты не находишь передовыми взгляды миссис Доусон на женское образование, которое, согласно ее суждению, препятствует исполнению супружеского и материнского долга? Ты удивляешь меня, Фиби. Подобными оживленными беседами меня развлекали не один унылый зимний вечер, — сказала Диана, снова едва сдерживая улыбку.

— Ты дразнишь меня, хотя я этого не заслужила, мне тоже известно: ты слишком умна, чтобы увлечься вялой, неинтересной беседой, — возразила Фиби. — Признайся, скучные разговоры и глупые собеседники — это не для тебя!

Кончики губ Дианы медленно приподнялись в улыбке.

— Верно. Однако не все обитатели Уитли скучны или глупы, Фиби. Не забывай: Нарбет-Холл — это мой дом.

— Да, но даже тетя Изабел полагает, что какое-то время тебе не худо бы пожить в Лондоне, — не отступалась Фиби. — Тебе довелось провести один Лондонский сезон[1], и у тебя поэтому передо мною большое преимущество. Но ты, несмотря на это, вздумала похоронить себя заживо в глуши, где приходится терпеть внимание таких джентльменов, которые в Лондоне к тебе и на пушечный выстрел не осмелились бы приблизиться. Ради чего? Неужели городская жизнь тебе и впрямь так претит?

Удобно устроившись на сиденьях, Диана молча обдумывала ответ. По правде говоря, возвращение в Лондон ее мало радовало, хотя перед Фиби она и притворялась веселой. Но чем ближе они подъезжали к городу, тем живее и ярче память рисовала Диане прошлое, и при воспоминаниях о причинах, принудивших ее покинуть Лондон, разыгрывать фарс становилось гораздо труднее.

— Не все в лондонской жизни мне противно, — начала она, тщательно подбирая слова. — В ней есть свои прелести. К примеру, наши местные постановки никогда не сравнятся со спектаклями «Друри-Лейн»[2], а магазины в наших краях, по меньшей мере, удручают. Но в остальном деревенская жизнь — именно то, что мне надо! Меня никогда не влекла городская суета, а деревенские разговоры, хоть и не блещут оригинальностью, вовсе не заслуживают презрения, как те, что порой доводится слышать в Лондоне. Ты в этом сама убедишься после нескольких прескучных, однообразных вечеров, проведенных в свете. Однако мы едем не затем, чтобы обсуждать, почему я предпочла жить в деревне, — переменила разговор Диана. — Мы едем, чтобы увидеть, как ты покоришь Лондон. Бог даст, к концу сезона ты уже будешь помолвлена, а может, даже выйдешь замуж.

— Ох, как бы мне этого хотелось, Диана! — хлопая в ладоши, воскликнула Фиби. — Выйти замуж! И за самого красивого мужчину в Лондоне! Но я, по правде говоря, на это не надеюсь. Ведь при дворе немало красивых дам, каждая из которых одарена множеством талантов, острым умом, к тому же все весьма искусно умеют флиртовать. Если ко мне приблизится красивый джентльмен и попытается завязать светскую беседу, я, верно, начну спотыкаться на каждом слове.

— Чепуха. Это ничуть не сложнее, чем разговаривать со мной. К тому же стоит тебе поднять на этого джентльмена свои прекрасные зеленые глаза, и ему тотчас станет безразлично, о чем ты говоришь. Пожалуй, даже хорошо, что ты не осталась в Нарбет-Холле дольше, — сказала Диана. — Томас Стэнхоуп, как видно, влюбился в тебя не на шутку, но он не способен оценить тебя по достоинству.

— Ведь тебя тоже не ценили должным образом, не так ли? Ох, Диана, ты непременно должна появляться со мной! — воскликнула Фиби. — Тебя это развлечет, и мне с тобой будет куда веселее.

— Мне льстит, друг мой, что ты так печешься обо мне, но, когда я согласилась отправиться с тобой в Лондон, такого уговора у нас не было. Я твердо заявила, что еду лишь в качестве компаньонки.

— Вздор! Тетя Изабел не потерпит, чтобы ты состояла на положении компаньонки. Она и тебе тоже посоветует искать жениха. Конечно, ты объявила, будто подобные вещи тебя нимало не занимают, но тетя Изабел права: ты слишком хороша собой, чтобы сидеть дома, и куда более опытна в светских премудростях, чем я. Почему бы тебе тоже не побывать на людях и не насладиться всеми возможными удовольствиями? Разве ты не говорила, что в Лондоне у тебя друзья, с которыми хотелось бы повидаться?

Диана вздохнула. У нее и в самом деле там были друзья. Но как знать, желают ли они видеть ее? И как объяснить Фиби, не вдаваясь в пространные, а местами даже постыдные подробности того, что произошло четыре года назад, почему они, возможно, не захотят ее видеть?

Экипаж подъехал к дому их тетушки, располагавшемуся на Джордж-стрит, и отвечать на затруднительный вопрос Диане не пришлось, а в последовавшей затем суматохе он и вовсе был забыт. Джиггинс, тетушкин старый дворецкий, встретив девушек у дверей, позаботился об их дорожных сундуках и верхней одежде, а немного погодя до слуха Дианы долетел и голос самой тетки, величаво спускавшейся навстречу племянницам:

— Диана, Фиби, вы ли это? Боже милостивый! Девочки! Я уж и не чаяла вас увидеть.

Диана обернулась, чтобы поприветствовать тетушку, и с удовольствием отметила, как та превосходно выглядит. Не так давно справив свой пятьдесят третий день рождения, миссис Изабел Митчелл между тем оставалась женщиной поразительной красоты. Ее когда-то огненно-рыжие волосы приобрели более мягкий, золотисто-каштановый оттенок, а зеленые глаза — почти такие же яркие, как у Фиби, — по-прежнему горели страстью и жаждой жизни, составлявшими неотъемлемую часть ее натуры. Годы, казалось, почти не наложили отпечатка ни на ее тело, ни на ее дух, как это бывает с женщинами ее возраста. И хотя известно, что порой тетю мучили боли в ногах, ей все-таки удавалось присутствовать почти на всех сколько-нибудь значимых светских мероприятиях. Вот уже шесть лет, как она овдовела, а потому редко носила яркую одежду, предпочитая по обыкновению благородные темно-синий и бледно-лиловый тона, а иногда насыщенный темно-бордовый оттенок. Такую перемену в своих привычках она называла жалкой попыткой остепениться, чего ей никогда прежде не удавалось.

— Ну-с, дорогие мои, как добрались? — спросила миссис Митчелл, нежно обнимая племянниц. — Из Уитли путь неблизкий.

— Мы прекрасно доехали, тетя, — воскликнула Фиби. — До чего же я рада снова очутиться здесь.

— Что ж, чувствуйте себя как дома. Идемте в гостиную, там камин. Для апреля день нынче выдался на редкость промозглым.

Диана, которой действительно не терпелось поскорее согреть озябшие руки, поспешила вперед вместе с теткой, а Фиби последовала за ними.

— Тетя Изабел, как поживает Чосер? — поинтересовалась Диана. — Он здесь или вы оставили его в деревне?

— О, разумеется, он здесь и поживает неплохо, хотя бедное создание неохотно покидает свое место, — ответила миссис Митчелл. — Его старые кости, как и мои, ноют в холода. Но полагаю, он будет рад видеть тебя, и, кажется, уже слышу, как он скребется в дверь. Лежать, Чосер! — строго приказала миссис Митчелл, когда огромная собака ринулась в распахнутую дверь. — Неужто ты так дурно воспитан? Ступай на свое место и сиди там тихонько, пока тебя не представят.