— Если речь идет о передаче Судет Германии, — холодно сказал он после нескольких красноречивых намеков Чемберлена на неизбежность раздела страны, — то я имею серьезные возражения против применения принципа самоопределения наций. Необходимо найти иное правовое обоснование. В противном случае это повлечет за собой тот же вопрос со стороны других нацменьшинств, например, венгров или поляков, что поставит под угрозу саму чехословацкую государственность. Мы не покинем своего союзника. Надо быть великодушными, господа!

— Но мы же будем гарантировать Чехословакии ее новые границы, — перебил его Боннэ, давая понять, что одно другого не исключает: коль даются гарантии, кто же замахивается на государственность? И разве принятие на себя миссии помощи союзнику в его остром конфликте с соседней державой не есть акт великодушия? — Как я понимаю, решение наших проблем целиком зависит от готовности Великобритании присоединиться к международной гарантии Чехословакии.

«Игра в футбол, — с иронией подумал Чемберлен. — Я им пас, они мне — пас. Даладье, конечно, хочет, чтобы я помог ему «сохранить лицо». Однако не все сразу», — и проговорил, глядя на Боннэ с нескрываемым удивлением:

— Кажется, пока вопроса о гарантиях никто не касался. Прежде следует определиться в главном, подумать о справедливом способе исправления границ.

— Мне кажется, — опустив глаза, отозвался Даладье, — я смог бы добиться согласия Бенеша на уступку территории в частном случае, касающемся только судетских немцев. Если, разумеется, вы поддержите меня. Хотя, повторяю, против принципа самоопределения в общей форме я категорически возражаю.

— А если решить вопрос о положении судетских немцев путем прямой передачи Германии части территории? — Чемберлену казалось, он ловит Даладье на слове, хотя понимал, французский премьер позволяет «поймать» себя.

«И все равно, как бы вы ни старались, мсье, показать всему миру, что вынуждены уступить британскому давлению, — злорадствовал Чемберлен, — я добьюсь, чтобы принятые нами решения воспринимались однозначно, как совместная акция, за которую мы несем ответственность вместе. Вот только перед кем?… Теперь в самый раз заговорить о совместных гарантиях новых чешских границ».

С этим вопросом сэр Невилл связывал большие надежды. Предоставление гарантий Праге будет, конечно, обязательно поставлено в зависимость от полной нейтрализации чехословацкой внешней политики. Нейтрализация Чехословакии поломает всю систему военных союзов, и Чемберлен пойдет на все, чтобы заставить Даладье смириться с этой необходимостью, да тот, разумеется, и сам не против, лишь бы приличия были соблюдены. Так и придет конец дружественным связям Чехословакии и Советского Союза. Что бы кто ни говорил о принципах добрососедства, а очевидно другое: дружба с большевиками есть покушение на европейские устои, традиции.

— Без гарантий чехам действительно не обойтись, — задумчиво проговорил Чемберлен. — Но это должны быть гибкие гарантии. Вы, разумеется, понимаете меня, господа…

«Безусловно, — подумал Боннэ, — вся «гибкость» в том, чтобы в любом случае можно было уклониться от выполнения обязательств, не поступившись честным словом».

— Бенеш обязательно поднимет вопрос о гарантиях. Достаточно очевидно, после передачи Судето-немецкой области Чехословакия превратится в экономически нежизнеспособное государство, — заговорил британский военный министр Хор-Белиш. — В стратегическом же отношении ее положение будет совершенно уязвимым. Так какие же гарантии мы сможем предоставить? Нелепость! Лучше дистанцироваться от этого вопроса.

— Лучше его продумать заранее… — буркнул Галифакс.

— Отчего же дистанцироваться? — притворно возмутился Чемберлен. — Неверно считать, будто гарантии обязывают нас вообще сохранять существующие границы Чехословакии. Мало ли что… — Чемберлен вспомнил о встрече Вильсона с немецким дипломатом Кордтом, тот ясно объяснил Хорасу, что к чему. — Мы дадим Праге гарантии только на случай неспровоцированной агрессии. Я ведь отдаю себе отчет, насколько трудно… ммм… все вновь возникающие обстоятельства… Сдерживающий эффект — вот что главное в нашей доброй воле.

— Тем более если одним из гарантов невольно окажется и Гитлер, от которого вообще во многом зависит судьба чехов. Поэтому, я думаю, вопрос о гарантиях можно поставить, но конкретизировать нецелесообразно, — поддержал Чемберлена Галифакс…

К вечеру англо-французский план разрешения чехословацкого вопроса был выработан. Судетская область передается Германии прямо или путем плебисцита. Новые границы Чехословакии исправляются в случае необходимости посредством международного органа, включающего чешского представителя.

Чемберлен был доволен. Переговоры, слава создателю, не затянулись. У Бенеша нет оснований для серьезных возражений. Завтра же послы Франции и Великобритании ознакомят с планом урегулирования судетской проблемы правительство Германии. До четверга можно будет подработать те положения, которые, возможно, вызовут у Гитлера сомнения. Гитлер, конечно, будет рад. В Годесберг можно ехать с чувством превосходства над этим не слишком политически образованным человеком.

«События развиваются в том направлении, в каком я желаю», — устало думал Чемберлен.

«Операция, конечно, болезненная, — рассуждал про себя Жорж Боннэ, — вот и приходится проводить ее спокойно, не торопясь, с компенсацией за потери, с анастезией в виде гарантий… Но это необходимая операция. Иначе умрет не просто чешское государство. Умрет Европа».

Даладье размышлял, что он скажет, вернувшись в Париж. И молил бога, чтобы ему никогда в жизни больше не пришлось встретиться лицом к лицу с Эдуардом Бенешем. В молодости они были близки: одногодки, молодые приват-доценты юриспруденции, они дружили, встречаясь в Париже в политическом салоне мадам Менар-Дориан.

Лиханов вышел из магазина мужской галантереи, прижимая к боку пакет, в котором лежали только что купленный бритвенный прибор, сверток, врученный моложавым господином с четким пробором в редких волосах, и разменянные им же пятьдесят злотых. Теперь нужно на Маршалковскую, отдать сверток от моложавого господина тому сапожнику, который в ответ на его сетования на некачественность немецких набоек скажет: «Потому что их не делают теперь на заводах Круппа». И все. Конец европейским мытарствам. Так сказал Вайзель. Ему Лиханов верил, как никому другому. Наконец-то домой. После стольких лет никому не нужной эмиграции. Почему он тогда уехал, зачем? Из дурного стадного чувства? Лиханов не хотел об этом думать, как не хотел задумываться над тем, какое отношение к его возвращению на Родину имеют немецкий господин с пробором, варшавский сапожник, пятьдесят злотых и небольшой сверток. Но раз так, — значит, так.

Шел по Маршалковской, поглядывал по сторонам, и ему казалось, что, хотя звучащая речь своим напевом и бойкостью и похожа на говор русской толпы, Варшава такой же город, как Берлин, Вена или Лондон. Те же дома, те же магазины. Или чужбина всегда однолика? «Ничего русского, — уныло думал, — а ведь числилась Варшава городом Российской империи больше ста лет…»

Дом номер пять по Маршалковской оказался новым буржуазным особняком, сапожная мастерская находилась во дворе, в полуподвале, туда указывала стрелочка на вывеске. Лиханов немного волновался, стоя у входа. Но решительно спустился по крутым ступенькам, толкнул дверь. Оказавшись в мастерской, огляделся. Ничего особенного, мастерская как мастерская. Он увидел четырех человек, которые ждали окончания срочного ремонта. На Лиханова игриво посмотрела молоденькая панночка, покачала разутой ножкой в тонком чулочке. Пожилой, степенный мужчина читал газету, хмурился и крякал. По фотографии улыбающегося Чемберлена Лиханов понял, что пан читал интервью британского премьера, собравшегося навестить канцлера Гитлера в связи с судето-чешским конфликтом. Эту же фотографию Лиханов видел сегодня во французской газете «Фигаро». «Стыдно должно быть премьер-министру Великобритании на поклон идти», — рассеянно отметил Лиханов и уже открыл рот, чтобы спросить у двух сапожников, сидевших за невысокой стойкой насчет набоек, как осекся — польского он не знал. После небольшой паузы заговорил по-немецки: