— Это невыполнимое требование, Герман, — попытался одернуть его Гесс. — Посудите сами… Как это, оставить все? Это, между прочим, уже не территориальные претензии, а имущественные. Мы с вами не в земельном суде.

— Тогда зачем нам вообще Судеты? Конечно, там уголь, руда, радий, но что с того, если мы получим пустые штреки и исковерканное шахтное оборудование? — возмущенно размахивая руками, запротестовал Геринг. — Текстильная, стекольная промышленность, нам что, потом локти кусать? Или, может быть, тащить туда свои станки? Вы думаете, что станет с четырехлетним планом? Конечно, это же я отвечаю за его выполнение! Мне и думать! Да и потом, в указанные сроки чехи все равно не смогут демонтировать оборудование практически всей своей промышленности — кто же виноват, что они расположили ее именно в Судетах? Фактически им придется оставлять его и так, но лучше, если это будет документально оговорено.

— Верно, — поддержал Геринга Риббентроп, — то, что зафиксировано в документе, менее спорно, нежели… — он не мог найти слово и замолчал.

— Так и запишите, Риббентроп, — согласно кивнул Гитлер, — как указывает Геринг…

— Передача германским властям, — начал Геринг диктовать взявшему ручку Риббентропу, — в целости и без повреждений находящихся на отходящих к Германии территориях всех промышленных предприятий, военных сооружений, сырья, товаров, скота… что еще можно включить в перечень? — обернулся Геринг к Гессу.

— Подвижной состав, — насмешливо бросил Гесс, но Геринг уже подхватил его слова:

— …скота, подвижного состава железнодорожного и автомобильного транспорта…

— На чем же чехи смогут уехать из наших новых районов? — опять язвительно спросил Гесс. — Вы забираете скот, значит, и лошадей тоже.

— А на чем хотят, — отмахнулся Геринг. — А вы, Риббентроп, не забудьте указать военные сооружения, нам они тоже пригодятся.

— В таком случае пишите так: под контролем международной комиссии, — быстро заговорил Гитлер, — под контролем международной арбитражной комиссии провести во всех, слышите, Риббентроп, во всех районах Чехословакии плебисцит с целью выяснения желания населения относительно будущей государственной принадлежности. Что вы смотрите на меня, как на привидение? Так мы получим всю страну! Почему нельзя использовать эту возможность? Плебисцит, в котором каждый гражданин выскажется, в каком государстве хочет жить. В Чехии полно безработных, они будут счастливы стать гражданами рейха, где проблема занятости решена с большим избытком рабочих мест!

— Гениально, мой фюрер! — воскликнул Геринг.

Гесс только тяжело вздохнул.

— Вообще-то этот план, — с осторожной недоверчивостью заметил Риббентроп, — идет куда дальше берхтесгаденских требований. Как бы нам не прогадать.

— Мы только выиграем! — казалось, Гитлер совсем оправился.

Риббентроп порылся в своих бумагах и медленно произнес:

— Я, конечно, должен оговорить несколько частностей. Боюсь, наши контрагенты, — Гесс усмехнулся, никак не может этот виноторговец отделаться от торгашеского жаргона, — могут указать нам, что мы, — Риббентроп положил перед собой копию англо-французского плана, — пошли дальше наших требований. Мы же сами согласились на обмен населением в соответствии с пожеланием граждан. Значит, требование плебисцита будет явным противоречием.

— Риббентроп, у вас правая рука не знает, что делает левая. Вы только что записали пункт о плебисците. Зачем обмениваться гражданами, если они сами выразят желание принять то или иное гражданство?

— Это словоблудие, Адольф! — не выдержал Гесс.

— Чемберлен не поймет этого, я уже немного разобрался в нем, — энергично ответил Гитлер. — Главное для него — формулировка. Он все время толкует об урегулировании мирным путем. Вот мирным путем мы и присоединим всю Чехословакию. Никакого противоречия в наших предложениях нет, наоборот, я развиваю наши Иден, развиваю творчески.

Письмо Чемберлену отпечатали, и Гитлер распорядился немедленно отправить его в отель «Петерсберг».

— Не нужно торопиться… — остановил его Гесс. — Не нужно.

Гитлер недовольно вскинул голову:

— Тогда к чему была вся эта гонка?

— Пока мы работали, я подумал: а не разумнее ли дать Чемберлену возможность высказаться первому? Я ведь просил его, когда провожал, выразить свои возражения письменно. Давайте подождем. А я еще поработаю над текстом.

— Козыри, действительно, бросают последними, чтобы взять весь банк. — Риббентроп был опытным игроком в покер.

Чемберлен всю ночь промучился без сна. То, что Гитлер оказался не человеком слова, то есть не джентльменом, не удивило — рано или поздно от него следовало ждать чего-то в этом роде. Другое мучило, просто изводило Чемберлена. Его план оказался неудачным — лучшее творение его внешнеполитической мысли! Некстати вспоминался покойный брат Остин, его утонченно-сардонические реплики. Что бы он сказал сегодня? Всласть бы поиздевался, но, безусловно, порадовался бы, что у Невилла хватило достоинства подняться и уйти — молча подняться и молча уйти, хотя в спину Гитлер еще бросал какие-то дружественные фразочки. Завтра самолет — и… Палата его освищет. Это будет ужасно. С Даунинг-стрит придется уехать.

Печальный конец всех усилий стал очевиден, когда вчера, после переговоров, они с Вильсоном и Малкином пили чай — как раз около шести — и принесли телеграмму Галифакса: «Прошу учесть, что английское общественное мнение все больше склоняется к мысли прекратить дальнейшие уступки Гитлеру и планы премьер-министра вызывают растущее недоверие в стране».

«Значит, я был прав, — подумал Чемберлен, — прав. Действительно, молча уйти — единственно верный поступок. Или стоит прислушаться к этому Мефистофелю, Гессу? Откуда-то он знает, что Кордт встречался с Вильсоном. Наверняка Кордт действовал не без ведома второго лица нацистской партии. Может быть, даже по его непосредственному указанию — второе лицо всегда опасно тем, что стремится стать первым. Но что же делать мне? Итогом нашей с канцлером ммм… размолвки станет не просто общеевропейский кризис, это обернется моим политическим фиаско. Послушаться Гесса, сделать шаг назад? Но как на это посмотрят они?» — он бросил осторожный взгляд на Малкина и Вильсона.

Малкин сосредоточил свое внимание на печенье, а Вильсон, взяв из рук премьера телеграмму Галифакса, задумчиво проговорил:

— Боюсь, это не просто частное мнение сэра Эдуарда.

— М-да, — тут же отодвинул от себя плетеную корзину с печеньем Малкин. — Вот и ведущий обозреватель «Обсервер» Гарви уже полон непримиримости в отношении господина Гитлера. Он пишет, что Германия стремится получить стратегические преимущества. Я просмотрел парламентскую почту. Крайне, я бы сказал, грубое выступление Эмери… — Чемберлен вздрогнул, Эмери в консервативной партии считался видной фигурой и для Чемберлена был основным конкурентом на выборах.

— Что такое? — в голосе премьера прозвучала живейшая заинтересованность. — Почему грубое?…

— Он, видите ли, заявил, что сегодня уже нет здравомыслящего человека, который сомневался бы в том, что речь идет только об автономии Судет, а не о стремлении Германии уничтожить чехословацкое государство в целом. И ставит вопрос, отдадим ли мы на расправу свободный народ ради того, чтобы спасти собственные шкуры, или мы еще не настолько выродились, чтобы быть не в силах дать отпор насильникам. Не судьба Чехословакии, — Малкин менторски поднял вверх указательный палец, — но наша совесть поставлена сегодня на карту. Вот так, грубо, но доходчиво…

Спустившись к завтраку совершенно разбитым бессонницей, Чемберлен решил сказать Вильсону, что передумал, нужно еще раз встретиться с канцлером — не могут же они вернуться в Лондон ни с чем.

В салоне работал радиоприемник. Малкин и Вильсон слушали Прагу. Прага передавала военную музыку.

— Они только что сказали, — буркнул Вильсон недовольно, — нужно ждать важных сообщений.

Чемберлен налил молока, взял чайник, и в эту минуту из приемника зазвучала незнакомая речь.