— Или вообще пустопорожних разговоров в пен-клубах? Да мало ли с какой целью мог Мирон выехать в Варшаву — исключительно по церковным делам. Между прочим, они с львовским митрополитом Андреем носятся насчет униатства… А митрополит Андрей — человек опасный, политически опасный. И именно он может быть движущей силой патриарха Мирона в переговорах, направленных против СССР. Вообще, как я вижу ситуацию в Кливдене, там зреет целый заговор, в который вовлекаются не только британские государственные деятели, но и официальные представители рейха, и судетские немцы, и американцы, например. Джозеф Кеннеди, люди, близкие к братьям Даллесам… И это уже не просто заговор по умиротворению Гитлера за счет его слабых соседей — Австрии, Чехии и Польши, у которой, я уверен, Гитлер отнимет Данциг, как только до конца выяснит отношения с Бенешем… Это заговор о новом переустройстве мира — без Советского Союза, без Коминтерна, без коммунистического движения. А в итоге, в отдаленном, правда, итоге, и без Гитлера, он тоже им мешает, но не так сильно, как марксизм и ленинизм. Они вообще-то даже готовы поменять его на другую политическую куклу, например, на Гесса, если тот окажется сговорчивей, и уже вынашивают какие-то планы на этот случай, если я верно понял…

— Занятно, — бросил Багратиони. — Это все?

— Нет. Главное: мне недавно называли дату предполагаемого нападения Гитлера на СССР. Не позднее октября этого года. Есть косвенные подтверждения… Канарис и Пикенброк реально договариваются с эстонскими секретными службами о совместных провокационных действиях против СССР…

— Это еще ничего не значит, — сердито перебил Дорна Багратиони, — Канарису всегда доставляло удовольствие наступать нам на пятки… Такие вещи не равнозначны объявлению войны.

— Я говорю не об объявлении войны, а о реальной подготовке к войне, — настойчиво продолжал Дорн. — Эту подготовку я видел собственными глазами. — Дорн невольно повысил голос. — Под Берлином, на озере Химзее и в Квенцгуте возле Бранденбурга абвер создал диверсионные школы, куда вербуют только, подчеркиваю, украинских националистов. Они изучают топографию пограничных районов СССР, структуру Красной Армии, милиции, советскую технику, принятую на вооружение.

— Это уже факты, — согласился Багратиони. — Не зря, конечно, закрыли наши германские консульства в нескольких крупных городах…

— Там сидел шпион на шпионе, а что касается даты…

— Я тоже слышал несколько предполагаемых дат, — отозвался Багратиони. — Сомнительно…

— Я бы относился к этой информации серьезнее. Эту дату, первое октября, мне называли разные люди… — открылась дверь, и Дорн остановил себя на полуслове.

На пороге стояла Нина. Ее взгляд потряс Дорна. В нем были и невысказанный упрек ему, и радость встречи, и надежда…

Багратиони испугал взгляд дочери. Испугало его и лицо Дорна: оно вдруг смягчилось, показалось, даже цвет глаз изменился.

«Нет, этого нам не надо, нам всем троим не надо этого, — решительно сказал себе Багратиони. — Я как предчувствовал! Вот досада! И жалко их, с другой стороны… А что делать? Впрочем… Есть, кажется, выход. Я попрошу Демидова, он поймет меня… Пусть Мария Петровна с девочками едут домой. Предлог есть. Предстоящее рождение ребенка у Юлии. Сначала временная виза в СССР, а потом… Нечего им делать накануне войны на чужбине!»

Давно так не было черно на душе. Утром 29 марта в дом, где Борис Лиханов жил в квартире двоюродного брата, явилась полиция. Всех жильцов, и Лиханова тоже, выгнали во двор. Пересчитали. Увели еврейскую семью. Вывели из строя подростков. Матери цеплялись за детей, их отгоняли друг от друга прикладами. Шарфюрер крикнул женщинам: «Истерику прекратить! Дети отправляются в Германию на отдых!» Однако даже не позволили собрать чемоданчики. Потом шарфюрер сказал:

— Сейчас всех препроводят в избирательный участок, это недалеко. В полицейской части… Принять участие в голосовании обязаны все. Все должны ответить «да». Кто ответит «нет», будет убит на месте.

Полуодетые люди, выхваченные из квартир — из спален, кухонь, ванн и гостиных — пошли через улицу к участку. Лиханов тоже пошел, ибо другого выхода для себя не видел. Объяснить, что вообще не является подданным рейха, побоялся. Люди шли молча, Лиханов исподлобья рассматривал их лица: плохо скрываемый ужас, отчаяние. Как в тот день, когда свободных от вахты пожарных погнали на площадь Героев встречать Гитлера. В руки сунули флажок и велели им размахивать, улыбаясь при приближении машины фюрера. Размахивали, улыбались, по команде орали «хайль». Лиханов прикинул — тогда только на площади тысяч двести собрали. Злоумышленник, если что, и руку в теснотище не поднял бы, чтобы гранату бросить. «Наши бы бросили, соседи бы расступились, да хоть легли бы, помогли, чтоб бросил, а потом телами прикрыли и невозмутимо, по-мужицки, по-российски: «Ничего не видали, барин, никого не знаем, господин хороший, да разве мы, да мы разве…». И с той же невозмутимостью — хоть на казнь. А эти — эти недаром, видно, одной крови. Да и при Шушниге им не сладко жилось. Так что, какой плохой Шушниг, они уже знают, а какой будет Гитлер — пока вроде нет. Не хозяйничал завоеватель на этой земле, оттого и не знают, думал Лиханов, а турецкое владычество австрийцам нынешним помнится, как у нас хан Мамай…

Строем вошли в помещение участка. Каждому выдали конверт с бюллетенем. Как все проголосовавшие, Лиханов получил медаль с портретом Гитлера и надписью готической вязью: «Один народ, одна империя, один фюрер». Вспомнил — у матери был золотой браслет, по синей эмали там тоже шла надпись готической вязью: «Храни тебя господь». Вот такая разница, усмехнулся Лиханов.

Все красовались с дурацкими медалями. Вроде как со штампом: лоялен. А иные разгуливали с нацистскими значками, будто давно уж в партии, а теперь только сподобились, легализовались… Лиханов в сердцах плюнул. Специально, вопрос придумав, пошел к начальству и духом воскрес, убедившись: ни Эбхарт, ни Вайзель значков НСДАП не нацепили. Начальство, как заметил Лиханов, последнее время вело себя странно. С первого дня аншлюса снаряжали команды в правительственные учреждения… Как утверждалось, гасили там пожары. Однако в профилактическую службу никаких документов на этот счет не поступало. Но в неразберихе до документов ли, рассуждал Лиханов, однако… Ему по-человечески было любопытно, он понимал, что выезды эти совершались, конечно, не просто так. Что затевало руководство венской пожарной частью, с кем оно? Так Лиханов размышлял, сидя на службе, пока перед ним не появился офицер в мундире вермахта, капитан.

— Где я могу найти господина Вайзеля? — спросил, глядя сурово.

У Лиханова екнуло сердце. Впрочем, нет, арестовывать гестапо является целой бригадой. Но на всякий случай ответил уклончиво:

— Начальник был на выезде…

«Был» — это еще не значит, что он на выезде и сейчас, но понять, что в данный момент его нет, можно.

— Где я мог бы дождаться?

Лиханов пожал плечами: хоть здесь… да где угодно.

Офицер уселся на диванчик, где обычно спали дежурные, и, непринужденно закинув ногу на ногу, углубился в чтение старого номера искусствоведческого журнала — разные тут валялись скуки ради.

Так они сидел вдвоем, друг на друга не глядя, пока офицер не спросил:

— Должно быть, у вас теперь работы немало?

— Как обычно, — буркнул Лиханов.

— Вы не австриец? Поляк?

— Нет…

— Словак?

— Почти…

Офицер пожал плечами и опять замолчал.

Чтобы не поддерживать разговор, Лиханов воткнул в розетку шнур приемника.

— …угнетенному населению, братьям и сестрам Австрии, немцы империи. В Вену направлена из рейха тысяча центнеров копченой рыбы, — вещал диктор. Все эти дни радио захлебывалось в восхищенных речах о немецкой помощи австрийцам: эшелоны с продовольствием шли, но ведь и вермахт, что стоял в оккупированной стране, тоже чем-то кормить надо. — В Германию направлена тысяча рабочих крупнейших предприятий Вены, чтобы они собственными глазами могли убедиться в социальных и экономических достижениях, которые принесли народу фюрер и его правительство. Фюрер гарантирует, что в самое ближайшее время на работе будут восстановлены бывшие шицбундовцы, уволенные за участие в февральском восстании тридцать четвертого года правительством Дольфуса, с безработицей в Австрии будет покончено навсегда так же, как и по всей территории рейха. Чтобы австрийцы могли полнее убедиться в преимуществах нового государственного строя, с завтрашнего дня будет производиться обмен офицерами и чиновниками. Побывавшие в рейхе вернутся домой, окрыленные новыми планами, обогащенные богатым опытом братьев по крови…»