На столе, рядом с кофейной чашкой, лежали газеты. Дворник изумленно поднял брови:

— Не знал, что вы, фрокен, интересуетесь политикой.

Ингрид слабо улыбнулась:

— Когда имеешь дело с бизнесом, приходится знать, что происходит в мире. У меня трудная работа, — она напустила на себя многозначительный вид, и Дворник понял: она кокетничает. — Хозяин доверяет мне, порой приходится самостоятельно заниматься контрактами… Но вдруг окажусь недальновидной… Могу оказаться без места. Допустим, свяжусь с австрийской фирмой, а там — бах! — и война… Хозяин серьезно пострадает.

— Стало быть, сейчас вас интересуют события в Австрии?

— Хозяин постоянно расширяет дело, и кто знает, с какой фирмой какой страны он заключит договор. Честно говоря, мне нравятся чешские газеты. Они стараются быть объективными. Не то что немецкие, сплошной бодряческий тон, который старается настроить читателя на правильное восприятие прекрасного будущего…

— Вам не нравится Германия? — спросил Дворник как можно более равнодушно. — А мне как-то кто-то сказал, будто вы там жили?

— Увы.

«Уж не связана ли тайна, что так интригует Гофмана, именно с германским периодом жизни фрокен? — невольно подумал Дворник. — Ей там пришлось, видно, несладко. Она что, оказалась не ко двору режиму тридцать третьего года? Еврейка! Нет. Если бы я не знал, что она скандинавка, принял бы ее за славянку — польку, словачку, русскую. Неужели она замешана в политику? Не может быть… Она слишком домашняя… Родственники, пострадавшие от гитлеризма? Но она сказала, что после смерти отца и матери в годы войны у нее никого нет. Муж? Жених? Такая драма оставила бы след. А может быть, ранняя седина и есть тот след? Впрочем, ее драма в прошлом или я плохой физиономист. Она ни о ком не тоскует, ей не о ком сейчас терзаться. Почему же она уехала из Германии? К тому же по своему складу она явно далека от делового мира. Выбора не было? Прямо не спросишь… Зачем все это знать Гофману? Если она ему, положим, нравится, пусть принимает ее таковой, как она есть. Почему мужчины после сорока любят все усложнять? Или это только женщинам свойствен прямой взгляд на жизнь?»

— Я сделал любопытное, почти анекдотическое наблюдение, — сказал Дворник с легким смешком. — Политика стала накладывать свою печать даже на самые тонкие человеческие взаимоотношения. Как вы полагаете, фрокен Ингрид, не смешно ли это? Наверное, нужно разделять кесарево и божье, если мы хотим оставаться нормальными людьми.

«Что он имеет в виду?» — удивилась Ингрид.

— Когда все кругом кричат о войне, — ответила, недоумевая, — какие уж там тонкие взаимоотношения… Конечно, люди стремятся к счастью. И зачем только бог посылает нам страшные испытания, такие как война?

— Библия уверяет, во имя укрепления духа и веры, — мрачно отозвался Дворник.

— Вот мы и пришли к мысли, что влияние политики на частную жизнь в наше время вовсе не анекдотично. Зачем плодить сирот?

Дворнику вдруг захотелось успокоить ее:

— Войны не будет, милая фрокен Ингрид. У меня на этот счет интуиция. Уверяю вас, есть силы, которые справятся с угрозой войны.

— Вы надеетесь на русских? — «Ну вот, кажется, я подвела его к главному», — подумала Ингрид, незаметно следя за реакцией профессора, но голос ее оставался бесцветен, голос для светской беседы. — Левые газеты тоже надеются на них.

— Не русские сейчас диктуют Европе политику, что на них надеяться, — так же спокойно и ровно ответил Дворник.

Отдохнув после гидромассажа, Ингрид написала письмо Дорну. Пользовалась она все тем же условным текстом, что и в письмах из Пиллау, когда основной темой переписки было здоровье и финансовые проблемы фрау Штутт. Теперь Ингрид писала о своем здоровье, о знакомых по пансиону и лечащем враче… Прочитав письмо, Дорн понял, что Дворник не ориентирован в своей работе на Советский Союз, но идея антигерманского пакта славянских государств не чужда ему.

Она отправила это письмо по берлинскому адресу Дорна. Так они уговорились в Вене.

Письмо от Ингрид Дорн получил двадцатого февраля. Он жил в Берлине, работал на Принцальбертштрассе. Гизевиус вызвал его в рейх для подготовки чиновника министерства экономики тайного советника Вольтата к переговорам с Федерацией британской промышленности о сотрудничестве промышленных систем Англии и Германии.

— Кто же все-таки ваш Вене? — спросил Вольтат. — Управляющий Роттермира или функционер Британского союза фашистов?

— И то, и другое, — невозмутимо ответил Дорн. — Придет время, и его заслуги перед партией станут широко известны. — Дорн знал, что Вольтат недавно получил чин группенфюрера СС, хотя это не афишировалось, и давал ему понять, что Вене будет равной ему фигурой в переговорах. Вольтат удовлетворенно кивнул.

— Наше дело на данном этапе — внушить Сити через посредничество Британского союза фашистов, что если нам дадут возможность пользоваться золотым запасом Австрии и Чехословакии, мы оставим вопрос о Танганьике в том состоянии, в котором он пребывает на сегодняшний день, а впоследствии мы можем вообще отказаться от этого вопроса, как от совершенно неинтересного и с политической, и с экономической точек зрения.

Дорн удивился:

— Но перед самым моим отъездом из Лондона мы с Венсом говорили именно о Танганьике. И кое-какие успехи…

— При чем тут Танганьика! — раздраженно перебил его Вольтат. — Вернувшись из Вены, вы были у своего патрона, генерала Гизевиуса? Нет?! Ах, вот почему вы никак не можете понять меня… Вы не владеете новой ситуацией.

Вольтат подошел к сейфу, извлек тонюсенькую зеленую папочку.

— Вообще-то, генерал Гизевиус должен был показать вам этот документ… Но не можем же мы топтаться на месте. Ознакомьтесь.

Дорн раскрыл папку:

«Совершенно секретно. Военные вопросы. Берлин, 22 ноября 1937 г. План операции «Грюн».

Это был подробный плач захвата Чехословакии, всего государства в целом.

«Вот оно как обстоит… Это война. И это война с нами, с СССР».

— В общих чертах Гизевиус знакомил меня с этими разработками генерала Кейтеля, — как можно равнодушнее проговорил Дорн. — Но сейчас важнее сроки, дата…

— Вероятно, май. — Вольтат раздумчиво поднял брови. — Возможно, сентябрь. Слишком непростой вопрос. Мы еще не переварили Вену. В Вену фюрер планирует войти до пятнадцатого марта. Так что для «Грюн» май совсем не исключен…

Дорн покидал министерство экономики только с одной мыслью — срочно нужна связь. В данный момент канал у него мог быть только один: подпольная радиостанция Берлина. Вывести на подпольщиков мог Фред Гейден. Фред давно бросил свою автошколу и сейчас обучался в школе гитлерюгенда «Адольф Гитлер». Рекомендацию ему дал Макс Боу, приятель старшего погибшего брата Фреда. Ныне бывший штурмовик Макс Боу служил в гестапо в чине гауптштурмфюрера.

Дорн решил в дом Гейденов не ходить, а встретить Фреда у здания школы. Несмотря на ранние сумерки, над городом уже зажглась иллюминация — почти целый месяц Берлин праздновал возведение фюрера в ранг главнокомандующего вооруженными силами рейха.

В праздничной суматохе по-тихому упразднили военное министерство, Бломберга и Фрича отправили в отставку — за недопонимание стратегии фюрера. Особенно доволен был Геринг — со дня на день он ждал присвоения звания рейхсмаршала. Вместе с Бломбергом отставку получил и фон Нейрат — дабы в правительстве никто более не напоминал веймарские времена. Однако Нейрату намекнули, что его ждет в скором времени достаточно приличный пост — протектора Богемии и Моравии (правда, срок вступления в должность не оговаривался — Богемия и Моравия числились протекторатом рейха только в плане «Грюн», осуществление которого теперь полностью зависело от верховного командования вооруженными силами, в которое вошли Кейтель, Йодль, Браухич, адмирал Редер и, разумеется, Геринг — пока еще рейхсминистр).

Центр Берлина каждый вечер перекрывали для народного гуляния. Знакомые фасады центральных зданий покрыты портретами фюрера в новой военной форме. С крыш тяжело ниспадают знамена. Из репродукторов гремят марши Вагнера и симфонии Бетховена.