Князь Штаремберг начал издалека. Взывал к именам императора Франца, Марии-Терезии, Иосифа II… Прошли, увы, те столетия, когда Австрия была хозяйкой в Европе. Теперь же приходится задумываться: может ли суверенно существовать маленькая Австрия — и экономически, и политически… Оживление в зале, особенно в рядах, занятых промышленниками и главами банков. Князь, приняв этот знак одобрения, перешел к историческому обзору вопроса об аншлюсе, который совсем не нов, ибо еще в прошлом веке о необходимости соединения с Германией говорили такие умы, как главы пангерманского «Немецкого национального союза» Георг фон Шенерер, а после Версаля — лидер социал-демократической партии Отто Бауэр.
Воспоминания князя вызвали восторг в рядах христиан-демократов.
— Бауэра толкала на аншлюс все та же историческая неизбежность, — с пафосом говорил Штаремберг. — Да, он видел, что остановить процесс образования на территории монархии самостоятельных славянских государств невозможно, но и для нас, австрийцев, нужна крыша над головой. — Князь позволил себе вяло улыбнуться. — Какая же иная крыша может быть у немцев, кроме крыши их родного дома — германского мира? Маленькая группа немецких племен, потеряв земли и народы, составляющие единую монархию, может быть потеряна и раздавлена усилившимися соседями. А мы теперь знаем, кто эти соседи, — коммунисты и те, кто готов стать коммунистом. Но провидческие предупреждения Бауэра оказались забыты, и двадцать лет мы медленно умираем… Чтобы выжить, Австрия должна присоединиться к Германии.
«Альтернатива Штаремберга, — думал Дорн, — либо монархия, либо аншлюс. Монархии уже быть не может. Значит, выход один».
Пока князь, старчески шаркая, отходил от трибуны, Дорн направился к ложе прессы. Нужно поприветствовать Пойнта, вчера он не слишком любезно обошелся с ним.
— Не понимаю, — долетела до Дорна чья-то английская реплика, прежде всего выдавшая безупречное оксфордское произношение, — о какой дальнейшей фашизации можно еще говорить? Подавление любых антиправительственных выступлений не уступит в изощренности и жестокости германцам рейха.
На реплику отозвался Пойнт:
— Это австрофашизм, а им нужен просто фашизм — высшей пробы. Без примесей… — Пойнт смутился, увидев Дорна.
— Рад видеть вас, Дорн. Как вам Штаремберг? Сильно — монархия, замешанная на тоталитаризме. Подобного Европа не видывала со времен Фердинанда и Изабеллы, да пожалуй, Генриха VIII Тюдора. Почище абсолютизма.
— Абсолютизм порождает робеспьеров и гильотины. Они забыли.
Дорн внимательно посмотрел на человека с оксфордским произношением. Среди видных британских журналистов Дорн его не помнил. Новичок? Значит, английские газеты придают настолько малое значение происходящему в Вене, что отправляют сюда новичка? Просто им давно все ясно.
— Кто это? — кивнул Пойнт на трибуну, где уже располагался высокий плечистый человек с седеющим бобриком, в очках с тонкой оправой, совсем не украшающих его лицо — Артур Зейсс-Инкварт, возросший от функционера Пангерманского союза в референты Отечественного фронта, заменившего в 1933 году все запрещенные правительством Дольфуса партии, и далее — к уполномоченному Гитлера по делам Австрии.
— Зейсс-Инкварт, — ответил Дорн. — неужели вы не знаете его?
— Да как-то… На снимках он представительнее, — отозвался Пойнт, доставая блокнот, — этого оратора он собрался стенографировать.
Зейсс-Инкварт говорил четко и энергично:
— Время придет, и великий фюрер рейха вмешается. В этой поддержке наша сила. Так мы говорим с тридцать четвертого года. Сейчас наши слова как никогда верны. Речь идет лишь о том, чтобы ускорить время. Вот наша главная задача. Ускорить время и подготовить почву для великих дел. Условия для решения главной задачи у нас есть — и наивыгоднейшие. — Дорн отметил, что Зейсс-Инкварт не поясняет даже, в чем же задача и дела великие заключены. К чему тратить слова, когда и так все понятно. «А лихо они спланировали выступления, — подумал Дорн. — Застолбили невозможность монархического суверенитета и быстренько, без проволочек — к главному. Цель ясна, средства ее достижения тоже».
— Решительная борьба с марксизмом, — рубил Зейсс-Инкварт, — требует не тех полумер, которыми ограничиваются христианская и прочие партии, времена демоса перечеркнуты давно, и нечего озираться на дряхлое римское право с его форумом и прочими младенческими побрякушками. Сильную власть, а значит, порядок, гарантирует только наша партия. Уже нет австрийца, который мог бы усомниться в верности моего утверждения… — Оратор оглядел зал с заговорщицкой ухмылкой и пошутил: — Канцлер Шушниг составляет исключение, лишь подтверждающее правило. Австрия же провозгласила себя частью рейха уже шесть лет назад. Так почему же нам мешают окончательно войти в рейх? Сейчас все пангерманские группы составляют национальную оппозицию, это широко известно. Но кому мы составляем оппозицию? Народу? Нет! Правительству? Тогда мы требуем другого правительства, того, которое будет едино с нами. И мы имеем на то все права. Пусть Шушниг проведет наконец плебесцит, которым так настойчиво угрожает нам. Пусть позволит австрийскому народу самому решать свою судьбу. Однако канцлер ограничивается обещаниями. Отчего же он медлит? Да потому, что боится этой меры. А боится — потому что понимает, с кем австрийский народ. С нами! Да, с нами. Смерть Дольфуса — это предупреждение тем, кто думает, что можно лишить народ права решать свою судьбу. Канцлер Шушниг лицемерно подписал летом позапрошлого года австро-германское соглашение, в котором якобы утвердил волю народа, нашу волю. Но это был лишь обманный маневр. Кто может сказать, что условия этого соглашения пунктуально выполняются? Нет и еще раз нет! Но только представить себе Австрию вошедшей в состав государства, с которым она связана как младенец с матерью — пуповиной и кровью. Подлинный расцвет!
Австрия готова мирным путем воссоединиться с родным для нее рейхом. И если канцлер Шушниг, лицемер и демагог, не вынудит, Гитлер, Геринг и Гесс никогда не поднимут на маленькую Австрию бронированный военный кулак! А подобное может и произойти: арестован Тавс, второе лицо нашей партии, есть опасения, что готовится покушение на германского посла фон Папена, санкционированное в бюро бундесканцлера! Безусловно, мы сделаем все, чтобы наши друзья не пошли на крайнюю меру. Мы будем напоминать правительству о его обещаниях, данных одиннадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года. Где легализация нашей деятельности, та легализация, которая, казалось бы, гарантирована австро-германским соглашением? Увы, осталась лишь в тексте договора. Где амнистия нашим борцам? Тоже в невыполненном пункте соглашений. Не только в невыполненном, то и в попранном: я опять говорю об аресте Тавса. Долой таможенный контроль на германских границах, долой эмбарго на туристические поездки подданных рейха, мы единая раса, единая кровь, мы станем единым государством… Мы заставим компанию врагов австрийского народа уйти прочь и освободить министерские кресла для его истинных друзей.
Овация взорвала зал. Зейсс-Инкварт выдерживал ее со скорбным ликом мученика за идею.
«И он смеет говорить от лица австрийского народа!» — с горечью подумал Дорн.
— Не пойти ли вниз выпить, — шепнул Пойнт Дорну.
Дорн глянул на часы. До встречи с Ингрид оставалось еще полтора часа. Но лучше уйти отсюда не одному, а вместе с Пойнтом. Не так бросится в глаза.
Пойнт выпил пиво и нашел, что такого густого и терпкого он не пробовал никогда.
— Пожалуй, оно меньше похоже на пиво, больше — на хорошо выдержанное вино, например, итальянское очень сухое кьянти.
Дорн отмолчался. Пить пиво ему приходилось последнее десятилетие практически ежедневно, но он пива не любил. Пиво навсегда соединилось в его сознании с «Тюльпаном», Весселем, голодными штурмовиками.
— В Праге я недавно распробовал пльзеньское, оно мне понравилось. Пивичко, как они говорят… — сказал наконец.
— А эль вам нравится, Дорн?
