Войдя в комнату, Шоно присвистнул на вдохе и поглядел на Мартина:

– Ты ее осмотрел? По бегающим глазкам вижу, что постеснялся. Эх, Марти, Марти, я плохой учитель, хороший побил бы тебя бамбуковой палкой! – И, напустив на себя суровый вид, он уселся на край кровати. – А я ведь тебе доверял. Так, поглядим, что тут у нас! – И с этими словами откинул одеяло.

Женщина оказалась совершенно нагой, по каким-то своим резонам Берта не стала ее одевать в мужскую пижаму. Мартин невольно зажмурился, но образ прекрасного тела успел запечатлеться у него на сетчатке и тут же отчетливо проявился на изнанке века, заставив сердце пропустить несколько ударов. Осознав, что продолжать стоять с закрытыми глазами глупо, Мартин вздохнул и стал смотреть в сторону.

– Ай, какая замечательная фигура! Боттичелли сюда! Праксителя! – восхищенно восклицал Шоно, приступая к пальпации. Поймав на себе укоризненный взгляд ученика, с ненатуральным покаянием в голосе признался: – Да, я никогда не был настоящим монахом. Но видишь ли, в моем возрасте женщинами любуются уже совершенно бескорыстно. Как лошадьми. А вот если бы такая фемина встретилась мне всего лет двадцать назад, то… Я не уверен, что река моей жизни не сменила бы русло.

Окончив обследование, Шоно укрыл пациентку одеялом, приложил свои пальцы к ее запястьям и замолчал. Через пару минут он задумчиво пожевал губами и произнес:

– Знаешь, в чем коварство фарфора? Он кажется холодным, даже когда раскален. Да. Передай мне, пожалуйста, иглы!

– Что ты думаешь о моем диагнозе? – спросил Мартин, протягивая ему черный кожаный футляр.

– Думаю, что я все же не такой уж плохой учитель! – улыбнулся Шоно, вонзая длинные серебряные стебельки в пресловутый фарфор. – Я ее правильно увидел. Но мне еще нужна какая-нибудь ее личная вещь.

– У нее с собой был узелок.

– Что в нем?

Мартин замялся:

– Э… Как-то не успел…

– Давай его сюда! Твоя щепетильность тебя когда-нибудь погубит.

Покончив с иглами, Шоно решительно распустил узел. Предмет, замотанный в несколько деталей женского туалета, оказался не книгой, как предполагала Берта. Это была фотография в деревянной рамке, семейный портрет: темноволосый мужчина с тонкими усиками и веселым, довольным лицом обнимает за плечи круглоликого мальчика в матроске, а светловолосая красивая женщина положила ладонь на плечо мужчины. Мальчик и мужчина живым взглядом смотрят в объектив. Женщина почему-то глядит в сторону.

– Один? Не может быть! Весьма странно. Весьма, – тихонько пробормотал Шоно.

– Что странно? И что один? Я не в состоянии сейчас понимать твои ребусы! – потерял терпение Мартин.

– Прости. Это не мои ребусы. И я тоже пока что не понимаю. Будем надеяться, что эта прелестная особа вскоре сама сможет их нам разгадать. А я должен подумать. Ты знаешь, когда снять иголки. Меня проводит Докхи. Докхи, ты ведь меня проводишь?

С приходом к власти Берты дом делается регулярным, как римский военный лагерь, – в нем налаживается быт, устанавливается порядок, заводится расписание. Насильно освобожденный от большинства хозяйственных забот, Мартин лишь время от времени отряжается в набеги на окрестные магазины да допускается к телу больной для проведения процедур, а большую часть дня бесцельно вышагивает по квартире, не в силах сосредоточиться и вернуться за письменный стол. Не без труда ему удается отвоевать право проводить у скорбного одра хотя бы часть ночи.

В третью вигилию[10], едва задремав, Мартин просыпается от ощущения пристального взгляда, то женщина, приподнявшись на локтях, ласково смотрит на него и улыбается. Но не успевает он открыть рот, как она произносит длинную фразу по-русски и вновь возвращается в горячечное забытье. Мартин выслушивает ее легкие и понимает, что кризис недалек. Ему мучительно хочется курить, и он, сам того не замечая, начинает покусывать самшитовый черенок стетоскопа вместо мундштука.

Наутро является Шоно. Он, как обычно, элегантен и жовиален и даже пытается заигрывать с Бертой, превосходящей его в объемах чуть не вдвое, и монументальная старуха, к безграничному удивлению Мартина, принимает эти ухаживания вполне благосклонно. После ее ухода Шоно сообщает:

– Беэр вернулся. Видел его вчера у Боденбурга. Он сказал, что зайдет нынче к тебе.

– И это все?

– Вокруг было слишком много лишних ушей. И чувствовалось, что он едва сдерживается, чтобы их не пообрывать. Похоже, он даже слегка перебрал.

– В это с трудом верится. Там бы не хватило пива.

– И тем не менее. Впрочем, я не дождался кульминации вечеринки. Что там с нашей спящей красавицей?

– Жду кризиса в ближайшее время. Хрипы стали тише.

– Что ж, прекрасно. Я помою руки и посмотрю ее, а ты пока приготовь мне, пожалуйста, немного того питья, что у тебя сносно получается.

– Какого именно?

– А разве у тебя прилично получается еще что-то, кроме кофе? – Довольно засмеявшись, Шоно хлопает Мартина по плечу и удаляется в ванную комнату.

Через четверть часа оба уже смакуют кофе по-бедуински в кабинете. Аромат кардамона и арабески вишневого дыма от Мартиновой трубки создают ленивую атмосферу сераля. Вдумчивый кейф[11] прерывается долгим звонком в дверь. Чувствуется, что рука звонящего тяжела.

– Беэр пришел, – невозмутимо констатирует Шоно. – Впустим?

– Так ведь дверь сломает. – Мартин с сожалением отставляет тонкую чашку и встает. – Вот, уже начал.

Звонок и впрямь сменяется полицейским стуком. Мартин спешит отщелкнуть замок, и в дверном проеме показывается человек величиной с дверь. У него разбойничье лицо – черная борода, низкий лоб с выпуклыми надбровьями, одно из которых пересекает старый кривой шрам, умные и лукавые обезьяньи глаза – и совершенно не вяжущиеся с такой брутальной внешностью светлый шикарный костюм в микроскопическую полоску и светлая же фетровая шляпа итальянского фасона. В ярком шелковом галстуке бриллиантовый зажим. Левая рука Беэра небрежно забинтована. Он нежно обнимает Мартина, потом отстраняет от себя и рассматривает.

– Ты спал? Я уже отчаялся и почти ушел! – говорит он по-английски.

– Твой прощальный стук вырвал нас с Шоно из нирваны. Мы курили опиум.

– А, этот старый мухомор уже тут? Кстати, я рассказывал тебе, как разломал опиумокурильню в Сингапуре?

– Рассказывал, и не раз. Проходи, пожалуйста!

– Подожди, я должен как следует поздороваться с Докхи! – Беэр сграбастывает пса в охапку, прижимает к груди и трется щекой об его складчатую морду. – Кто мой любимый песик? По кому я так скучал? – Продолжая сюсюкать и тискать в объятиях пятипудового кобеля, гость перемещается в кабинет. – Здравствуй, Зеэв[12]! – по-немецки приветствует он Шоно.

– Здравствуй, Баабгай[13]! – отвечает тот и, окинув Беэра критическим взглядом, заявляет: – Ты теперь говоришь с американским акцентом и одеваешься как сутенер из Шикаго.

– Зато ты по-прежнему говоришь с китайским, а в своем героке[14] выглядишь промотавшимся гробовщиком из Моравии, – парирует Беэр и добавляет, усаживаясь в кресло и спуская собаку на пол: – А сутенер лучше гробовщика.

– Это почему еще? – интересуется Мартин.

– Потому что он наживается на радостях жизни!

– Ты вчера хорошо порезвился? – спрашивает Шоно.

– Какое там! Представляешь, меня пытались вышвырнуть из пивной!

– Кто были эти безумцы?

– Какие-то ублюдки, услышав мой акцент, завели «Gott strafe England»[15], а когда я потребовал от них извинений, набросились на меня вшестером. Или всемером – мне все никак не удавалось их пересчитать – они слишком мельтешили.

– И?