– Да, начало интригует, – сказал Михаэль, возвращая листы. – Только я не очень понимаю, отчего у тебя прошедшее время перемежается с настоящим. Такое чувство, словно читаешь то сценарий, то роман.

– Ты меня не поднимешь на смех, если я скажу, что так захотел текст? Тут удивительное дело – я пробовал переписать эти куски, но получилось значительно хуже.

– А ты не пытался разобраться, почему он этого захотел?

– У меня есть некое смутное предположение… трудно вербализуемое. Я, или, точнее, наблюдатель, еще не уверен в том, что это время – настоящее. Поэтому наблюдающий то и дело приотстает от него на долю секунды, за которую оно успевает сделаться прошедшим, как это всегда происходит с настоящим временем, а не исчезает, к примеру, вовсе. Возникает некий стереоскопический эффект, подтверждающий реальность движения. Вот как если на групповой фотографии фигура одного человека хотя бы чуточку смазана, у нас сразу возникает уверенность, что на снимке не манекены, а живые люди, понимаешь?

– Кажется, да.

– Ну вот, если использовать кинематографическую метафору, я только начинаю крутить ручку проектора, бобина – огромная, в силу инерции раскручивается медленно, поэтому на экране мы видим пока что не плавное действие, а быстро сменяющиеся фотографии. Я сижу в будке и смотрю не на экран, а на ленту, на кадры – то прямо сквозь них, то провожая их взглядом, как бы пытаясь мысленно ускорить движение. Как в медленно едущем поезде, да? А другого объяснения не нахожу. Но мы с тобой три недели не виделись, старик, а говорим о всякой ерунде. Где ты пропадал?

– В Германии. Со мной, как всегда, приключаются странные вещи. Ты знаешь, с моей специальностью работу в здешних университетах не найти. Диссертацию я дописал, стипендия вот-вот закончится, дела паршивые. И вот иду я по своей альма матер и вижу – стоит компьютер, а на экране – сайт по трудоустройству для академических люмпенов типа меня. Дай, думаю, попытаю счастья. Ввел свои данные – и тут же мне выдают одну-единственную вакансию – как для меня созданную. Но в Принстоне. Я подумал, что ничего не теряю, и отправил запрос. И ушел. А через полчаса вернулся, чтобы кое-что уточнить, а там уже этой вакансии нет. Ну, думаю, не судьба. А на следующий день получил приглашение от руководителя проекта – некоего Петера Шэфера – приехать на интервью…

– В Принстон?

– Нет, разумеется. На какую-то папирологическую конференцию в Бланкензее. Это недалеко от Берлина. Представь себе – замок в лесу, озеро, парк…

– Кормили хоть прилично?

– Сносно. Правда, заставили меня попробовать настоящий немецкий квак. Сказали: в Принстоне вам такого не подадут. Ну, я представил себе что-то болотно-зеленое, дрожащее на тарелке и внутренне тоже содрогнулся.

– А оказалось?..

– Дрожащее, но ядовито-розовое. На вкус эта слякоть напоминала плод алхимического брака бывшего йогурта с фригидной манной кашей. Но мне удалось изобразить на лице блаженство, которому позавидовал бы Святой Августин, – я искренне радовался, что в Принстоне такого не подают. А в остальном было прекрасно. Место удивительное и, я бы даже сказал, – мистическое. Вообрази себе обширный парк, уставленный копиями римских статуй времен династии Адриана, при входе – скульптурная группа из каких-то волхвов с восточным колоритом.

– И что тут удивительного и мистического?

– Во всем парке – ни одной птицы, кроме черных лебедей в озере, а по ночам я видел меж деревьев таинственные блуждающие огоньки.

– Ты просто чересчур впечатлителен, друг мой. А чей это замок?

– Берлинского университета. А раньше он принадлежал некоему Зудерманну. Говорят, известный писатель, классик.

– Зудерманн? Никогда не слышал.

– Смотрительница замка сказала, что он пропал в 1928 году.

– Как пропал?

– Я не очень-то понял. Знаешь, ее недоразвитый английский оставлял желать еще лучшего, чем мой увядший немецкий. Вот если б она по-древнегречески рассказывала…

Выйдя из дома, Мартин видит, что гроза сменилась простым нудным дождем. Он раскуривает трубку, поворачиваясь кругом так, будто пытается стать к ветру спиной, и, удерживая раскрытый зонт плечом, внимательно осматривается. Серая, точно нарисованная поплывшей тушью, улица безлюдна и беззвучна. Возле соседнего дома мокнет незнакомый и тоже серый автомобиль. Мартин спускается по лестнице. Какой-то долговязый молодой человек выскакивает из дверей у него за спиной и прыжками через две ступеньки несется вниз, придерживая одной рукой шляпу, а другой – стягивая отвороты пиджака, так что Мартин, обернувшись, не успевает разглядеть лицо бегущего. Человек обгоняет Мартина, лихо перемахивая через лужи, подлетает к машине и садится в нее с правой стороны. Тот, что был за рулем, тотчас заводит мотор и быстро рвет с места. «DZ восемьсот девяносто девять, – машинально запоминает номер Мартин, – год моего рождения». И трогается в путь в том же направлении, куда уехал автомобиль. Колокол Мариенкирхе начинает неспешно звонить, и последний его удар застает Мартина выбивающим затейливый ритм на двери с мельхиоровой табличкой и без электрического звонка.

Дверь отворяется скоро, будто хозяин стоял в прихожей, ожидая условного сигнала – во всяком случае, звука торопливых шагов из квартиры не было слышно. Мартин складывает ладони лодочкой перед грудью и кланяется:

– Здравствуй, Шоно!

– И тебе здравствовать, Марти! – поклонившись в ответ, говорит загадочный человек. – Извини, что заставил ждать, прикорнул четверть часика на диване. – И хитро щурит и без того узкие глаза. – Проходи и будь моим гостем, раз уж разбудил старика.

– Прости, но дело не терпело отлагательств, а телефона у тебя нет.

– Ты прекрасно знаешь, что я терпеть не могу всех этих новомодных штучек на электричестве, у меня от них вечно в голове гудит. Садись и выкладывай свое дело, а я пока что сделаю нам чаю. Тебе по-китайски или по-нашему? У меня есть очень хороший у-лун.

– Значит, по-китайски. – Мартин располагается на подушечке подле чайного столика и вытягивает из кармашка на груди давешний список: – Вот, взгляни и скажи, что ты про это думаешь.

Шоно мельком заглядывает в листок, кивает, потом идет ставить чайник на огонь и, вернувшись, садится рядом с гостем:

– Человек ветра и слизи – женщина – истощение – кашель – сильный жар – жидкость в легких, словом, как вы говорите, – воспаление. Ты все-таки как был, так и остался европейцем – слишком доверяешь классическим схемам. Я бы вместо этого и этого, – он водит по бумаге пальцем, – поставил бы ей иголки примерно сюда, сюда и вот сюда, – и тем же пальцем чувствительно тычет Мартина в разные точки тела. – А растирания с жиром отложил бы на пару дней. Но, думаю, ты и без моей помощи поставишь ее на ноги дней за десять… Хотя с моей поставил бы за неделю, – после небольшой паузы добавляет он и разражается сухим шелестящим смехом.

Мартин вяло улыбается в ответ. Шоно похлопывает его по колену, одним изящным движением поднимается на ноги и исчезает в кухне. Пока он отсутствует, Мартин бездумно разглядывает изысканный чайный прибор и понемногу погружается в дремотное состояние. Во сне он с удивлением видит, как улыбающийся Шоно протягивает ему коричневый гриб, и тут же, очнувшись, понимает, что это вовсе не гриб, а фарфоровая стопка с чаем, накрытая маленькой – размером с коленную – чашечкой. Он с поклоном принимает напиток, ловко переворачивает сосуды, зажав их в трех пальцах, вынимает стопку, вдыхает аромат.

– Очень хороший, – говорит он с чувством, – можно сказать, даже превосходный!

– Она красивая? – неожиданно спрашивает Шоно, легонько толкнув его пальцами в бок.

Мартин не спешит с ответом, сначала делает глоток из чашки.

– Она прекрасна, как вкус этого чая. Или ещё прекраснее.

– Поэтому ты не дышишь?

– Дышу я, дышу.

– Рыба на воздухе тоже разевает рот, но это не значит, что она дышит! Это из-за нее? Что не так?