Но эта книга все-таки не о нем, и потому добавлю только, что Ельцин был бы бессилен, если бы до него не пошел первым на приступ советского тоталитаризма бывший генеральный секретарь ЦК КПСС и президент СССР Михаил Горбачев. Мы же должны, пожалуй, быть благодарны Ельцину за то, что он оказался нужным человеком в нужное время, или уж по крайней мере за то, что не дал никому менее благонамеренному, чем он сам, повернуть страну в иное русло. Многочисленные критики его правления могут легко возразить: а как быть с его ответственностью за неразбериху в стране, за унижение, пережитое россиянами в течение его «потерянного» десятилетия?[18] Но я еще покажу на конкретных примерах: маловероятно, чтобы в тех исторических условиях какой-то более разумный деятель сумел бы справиться намного лучше.

И наконец, мы должны быть благодарны судьбе за то, что Ельцин прожил так долго, а не умер в бытность президентом, когда всем казалось, что это должно случиться со дня на день (особенно во время его предвыборной кампании 1996 года и второго срока). Невозможно представить, в каком мире мы бы сегодня жили, случись это тогда.

Сегодня трудно себе представить, насколько в советские времена экономика Советского Союза, и особенно РСФСР, была изолирована от экономики глобальной. Например, Великая депрессия, охватившая в свое время весь западный мир, на России никак не отразилась. А после Второй мировой войны Россия вообще поставила себя вне зависимости от любых событий на западных рынках, выстроив вокруг систему стран-сателлитов, установив тотальный контроль государства над торговлей и конвертацией рубля и введя централизованное государственное планирование[19]. Воцарилась своя, альтернативная западной, экономическая реальность, в которой единственными потрясениями были эпизодически случавшиеся экономические «преступления» и поимка спекулянтов.

Тем не менее, мы на Западе почему-то решили, что после развала Советского Союза рыночную экономику в России можно будет восстановить очень быстро.

На практике преобразование российской экономики далось с большим трудом и вызвало много непредвиденных потрясений. Причин этому много, и самых разных. Многие считают, что Россия либо должна была последовать образцам трансформации, использовавшимся в Восточной Европе, либо – в крайнем варианте – она обречена застрять в тупике под грузом тяжелого исторического наследия[20]. Бесспорным представляется, по крайней мере, то, что вопреки здравому смыслу от новой России вполне серьезно ожидали чуть ли не всего и сразу. Ведь именно поэтому многие с таким пристрастием пытаются доказать, что причина всего лишь в непоследовательности российских реформаторов и что при «правильном» подходе к реформам Россия в сжатые сроки добилась бы таких же успехов, как и «образцово-показательные» Польша, Венгрия и бывшая Чехословакия.

Если же все-таки попытаться вычленить какой-то один ключевой фактор (хотя бы и такой, который стал очевиден только по прошествии времени), то я считаю таким фактором то обстоятельство, что сразу после развала Союза Россия осталась в буквальном смысле слова без государственного аппарата. Именно поэтому она, ко всеобщему разочарованию, не сумела в 1990-х гг. реализовать свой «потенциал». (Я еще попытаюсь в этой книге показать, что «потенциал» России был к тому же намного скромнее, чем принято думать.) Как только КПСС была лишена своей предельно централизованной власти, в стране не осталось никакого дееспособного механизма для принятия решений, возникла реальная угроза полного безвластия. Соответственно, не получив в руки никаких реальных рычагов управления, новые руководители были просто не в состоянии проводить хоть сколько-нибудь последовательную экономическую политику.

Я убежден, что именно конкретные условия, сложившиеся вслед за развалом СССР и временным запретом КПСС, больше, чем любые другие, определили дальнейшее развитие ситуации в стране и что, не поняв этого, не понять и постсоветскую Россию в целом. Но большинство наблюдателей на Западе этому фактору не придавали особого значения. Впрочем, это понятно: к тому времени мы давно привыкли считать, что в Стране Советов все находится под безусловным и неотвратимым контролем, и потому представить себе, что там больше нет никакого контроля, нам было действительно трудно. В результате западные политические лидеры, СМИ и МВФ не просто не придали этому фактору значения, а вообще не поняли, что произошло в России, и потому явно переоценили ее возможности. Политические структуры, которые россияне создали взамен старых, показались тогда со стороны вполне нормальными, и только развитие событий в 1990-е годы, и в частности неспособность новой власти проводить необходимые реформы, показали, насколько эти новые структуры были по сути своей мало пригодны.

Особенности переходного периода в России после развала Советского Союза, как пишет профессор Стэнфордского университета Майкл Макфол в предисловии к английскому изданию книги Егора Гайдара «Дни поражений и побед», были результатом того исторического факта, что Россия в конце декабря 1991 года «не была суверенным государством, поскольку не имела суверенных границ, суверенной валюты, суверенной армии, ее государственные институты были слабы, а их функции не очерчены». Эту мысль Макфола об условиях, в которых начинался в России переходный период, стоит процитировать более подробно.

«…То, что оставила советская эпоха в наследство, заставляло начинать даже не с чистого листа. Все было еще хуже. Российское руководство должно было иметь дело с проблемами империи, с необходимостью провести экономическую реформу, с нуждой в политических переменах, а многие практики и институты советской системы в это время продолжали действовать. Экономическая жизнь, основанная не на рынке, а на административной власти, гигантсткий ВПК, всепроникающая коррупция государственных институтов и огромная теневая экономика, отсутствие правовой системы и слабая трудовая дисциплина – это только часть того наследства, которое мешало проведению рыночной реформы. Тени прошлого и в дальнейшем нависали над постсоветской Россией, потому что российские революционеры в конце концов воздержались от насилия при достижении своих целей в трансформации политики, экономики и государства. Это стратегическое решение сохранило многие советские институты и организации, созданные и вскормленные этими институтами… Советский режим в целом рухнул, но элементы, его составлявшие, оставались на месте.

Российские реформаторы должны были также учитывать баланс между политическими группами, поддерживавшими реформу и находившимися в оппозиции к ней. В отличие от восточноевропейских стран, в России 1991 года не было консенсуса относительно необходимости проведения рыночной реформы и демократизации. Напротив, российские элиты были поляризованы».

Гайдар, в свою очередь, пишет: «Правительство пассивно наблюдает за финансовой разрухой, совершенно не отдавая себе отчета в том, что происходящее чревато бурными социальными катаклизмами, крушением режима. Так было во Франции накануне Великой революции, в России – перед 1917 годом, в Китае – накануне краха Гоминьдана».

Трудности, возникшие в процессе проводившихся при Ельцине реформ, принято объяснять ошибками реформаторов. Но существует и другая точка зрения, согласно которой в России в конце XX века случилась вторая, и на сей раз относительно бескровная, революция. Этот взгляд развили в своей вышедшей в 2001 году книге Владимир Мау и Ирина Стародубровская, и они же убедительно раскрыли характер и экономические особенности этой революции. С их точки зрения, трудности и непоследовательность реформ естественны и неизбежны из-за того, что во время революции государство слабо, и иначе быть не может: общество раздроблено, меняются права собственности, интересы различных социальных групп эволюционируют. Это, на мой взгляд, убедительный довод в пользу того, что проблемы, с которыми Россия столкнулась в переходный период, были по большей части неизбежны.