Гайдар отмечает: для тех, кто пережил падение империи изнутри, оно никогда не может представиться результатом какого-то логичного процесса. Путин и силовики иногда играли на этих чувствах людей и пытались возродить миф о том, что распад Союза и последовавший экономический и социальный хаос были вызваны не недостатками советской системы, а происками внешних врагов.

Не исключено, что, приняв развал Союза за революцию, мы со временем начнем рассматривать становление постсоветской России в период президентства Путина как классический «термидор». Я, конечно, не специалист в политической науке, но в моем представлении не только одни россияне, но и вообще все люди в современных государствах вполне готовы пожертвовать какой-то частью своей свободы ради экономической стабильности и безопасности. Очевидным примером такого компромисса может служить «Патриотический акт», принятый в США вслед за терактами 11 сентября 2001 года. А в России все шло так плохо и причиняло столько страданий, что какой-то более дисциплинированный режим и более эффективный контроль над развитием были просто необходимы. Тогда, во время и после развала Союза, людям действительно было неописуемо трудно жить – и морально, и физически. Поэтому не исключено, что для остального мира и к лучшему, что именно под руководством Путина, а не кого-то другого, Россия так или иначе вновь обрела уверенность в своих силах и даже в собственном сознании вписалась в глобальную картину. Все могло обернуться гораздо хуже.

О нынешних взглядах россиян весьма неординарно высказался английский журналист Анатоль Калетски[39]. Он, в отличие от Лукаса, не берется рассуждать о перспективах XXI века в парадигмах мышления века XX, поэтому и наблюдения его гораздо более интересны. Калетски пишет: «Америка и Европа могут как угодно тепло отзываться о России на словах, но объективно они к ней относятся как к противнику и не упускают случая поставить ее на место. После пятнадцати лет такого отношения к русским стоит ли удивляться, что они, имея нефтяные богатства и почуяв силу, теперь начали отвечать тем же? Иными словами, холодную войну возобновила не Россия, а Америка и Европа».

О том, можно ли было избежать ошибок, допущенных в России в переходные 1990-е годы, окончательное суждение вынесут историки. Но уже сегодня в этой связи понятно, что речь идет об упущенных возможностях – хотя чаще всего реальных возможностей как раз и не было. И потому, может быть, стоит говорить не столько об ошибках, сколько о действиях по наитию в ситуации, чреватой опасным взрывом после любого неверного шага. Вряд ли такие условия годились для успешной радикальной перестройки государственных институтов, законотворчества и ведения жесткой экономической политики, без которых невозможно было решить стоявшие тогда задачи. А ведь при всем этом хотелось еще и избавить население от чрезмерных тягот. Я подчеркиваю это не для того, чтобы кого-то и что-то оправдать, а чтобы обозначить веху, по которой следует ориентироваться при оценке неиспользованных альтернатив и при суждениях о «правых» и «виноватых».

При советской власти партнерство Международного валютного фонда и СССР казалось немыслимым, и так продолжалось вплоть до заключительного этапа правления Горбачева. СССР, правда, участвовал в учредительных мероприятиях фонда в 1944 году в Бреттон-Вудсе (штат Нью-Хемпшир, США) наравне со своими союзниками во Второй мировой войне, но от членства в фонде отказался. Со временем, приведя к власти в Чехословакии коммунистов, он и ее вынудил выйти из МВФ и потом последовательно выступал против политики и основных идей фонда[40] – советские руководители рассматривали фонд как инструмент западного капитализма и в первую очередь – внешней политики США. (Парадоксально то, что их взгляд на вещи сегодня практически безоговорочно переняли в лагере антиглобалистов.)

О том, как с развалом Союза начались и развивались отношения между Россией и МВФ, уже много и подробно писали другие авторы[41]. Я сосредоточусь на тех основных моментах, которые предшествовали чрезвычайным событиям 1997 – 2002 гг. и оказали в той или иной степени влияние на их развитие.

Когда в середине 1980-х годов мировые цены на нефть резко пошли на спад, любое сотрудничество с МВФ в СССР по-прежнему считалось абсолютно неприемлемым. Но в то же время росла потребность во внешних займах, без которых становилось невозможно поддерживать потребление внутри страны на прежнем уровне. Внутри советского госаппарата, в первую очередь в Министерстве внешних экономических связей, появились сторонники того, чтобы пересмотреть традиционно натянутые отношения с МВФ и Всемирным банком. Положительный опыт использования их финансовой помощи странами – членами СЭВ, в частности Венгрией, уже был, и сложилось мнение, что при соблюдении ряда условий это сотрудничество могло бы быть выгодным и для СССР[42].

Как рассказал мне один из высокопоставленных российских собеседников, в 1988 году инициативная группа чиновников из МВЭС передала в ЦК КПСС технически обоснованное предложение добиться внесения вопроса об экономическом сотрудничестве с Советским Союзом в повестку дня предстоявшей в июле 1989 года в Париже встречи глав «Большой семерки». За неформальным одобрением из ЦК последовали осторожные международные контакты с целью выяснить, на каких условиях можно было бы начать сотрудничество, в том числе представители инициативной группы получили подробную консультацию у давнишнего члена Совета директоров фонда от Бельгии Жака де Грота[43]. Но включить вопрос в повестку дня все-таки не успели, и Франсуа Миттеран лишь упомянул во время встречи о просьбе СССР рассмотреть этот вопрос подробнее. А через несколько недель пала Берлинская стена, и вниманием Запада всецело завладели осколки советской империи в Центральной Европе.

Тем временем и без того тяжелое экономическое положение в СССР еще больше ухудшилось вследствие распада СЭВ и разрыва торговых и финансовых связей с бывшими советскими сателлитами. Получив приглашение на очередной саммит «Большой семерки» в июле 1990 года в Хьюстоне, Михаил Горбачев обратился к западным странам с беспрецедентной просьбой о помощи. В ответ на нее лидеры «Семерки» поручили МВФ, Всемирному банку, ОЭСР и только что созданному ЕБРР срочно подготовить при участии ЕС обзор имеющихся в СССР условий и перспектив. У каждой из этих международных организаций были свои собственные уставные правила, традиции и системы руководства, и политическое решение заставить их работать сообща, да еще к тому же в авральном режиме и на виду у общественного мнения, могло создать лишь бюрократическую неразбериху. В конце концов руководители «Большой семерки», чтобы избежать дальнейших задержек с принятием решения, официально назначили организатором исследования МВФ. В первую очередь сыграло свою роль то, что фонд был в состоянии гораздо быстрее и эффективнее, чем все остальные, перераспределить свои людские ресурсы и перенастроить системы управления. Кроме того, Мишель Камдессю сразу почувствовал историческое значение поставленной задачи и решительно взялся за дело. Впрочем, вклад остальных организаций со временем оказался важным в том, что касается микроэкономики и структурных реформ.

Опыт работы в странах с коммунистическим прошлым у МВФ имелся: Китай, Вьетнам и Польша к тому времени уже являлись его членами. Но как налаживать нормальные отношения с Советским Союзом, представить себе было все равно очень трудно. Дело было не только в позиции советских руководителей, но и в трудностях, с которыми реально сталкивались западные лидеры с точки зрения политики и идеологии. Тогда ни о каком членстве СССР еще не могло быть и речи, и потому требовалось выработать какой-то особый, приемлемый для всех, механизм взаимодействия. В результате в октябре 1991 года СССР предложили «специальный ассоциированный» статус при фонде. Это давало МВФ возможность начать стандартный мониторинг советской экономики[44].