В отличие от его предшественников, Андропова больше всего интересовала внешняя политика и иностранная разведка. Он также произвел управленческие реформы в структуре КГБ и ввел систему более строгой отчетности. Что касается деятельности за рубежом, он быстро понял, что традиционная практика шпигования посольств, торговых представительств-и других официальных учреждений агентами КГБ легко отслеживалась контрразведками этих стран. Я знаю это и по моему собственному опыту, как правило, неудачных попыток вести наших агентов из посольства в Вашингтоне: они с трудом могли даже покинуть здание посольства без хвоста ФБР. Еще одним недостатком работы под дипломатическим прикрытием был риск репрессивных дипломатических отзывов, когда любой агент, работающий под посольским или иным прикрытием, мог быть выслан в 24 часа в качестве ответной меры противоположной стороны. Достаточно вспомнить, как однажды англичане выслали одновременно 105 подозреваемых в шпионаже работников советского посольства в Лондоне. Андропов же предложил сделать больший упор на внедрение “нелегалов” (т. е. засылку агентов на чужую территорию под фальшивыми документами и “легендой” о причинах пребывания); конечно, такая практика, хотя и более профессиональная, не вызывала энтузиазма среди сотрудников, которые предпочитали иметь формальную защиту.

Но этот упор в работе разведки на нелегалов был для нас реальностью, вызванной необходимостью, и с ней пришлось смириться. Так как ГДР не была дипломатически признана на Западе, пока не был подписан Основной договор с Западной Германией, у нас все равно не было такой роскоши, как возможность использования посольств для своей деятельности, и нам легче было принять курс Андропова на работу с “нелегалами” (мы еще до его предложения пользовались этим старым термином большевиков — “нелегал”). Андропов внимательно ознакомился с нашими методами работы и пришел к выводу, что благами легализованного положения должно пользоваться меньше агентов и больше агентов следует отправлять нелегально, с тем чтобы они самостоятельно действовали по обстоятельствам. Он тщательно изучил деятельность разведки ГДР и попросил меня подробно объяснить схему работы с агентами. Я был польщен и рад поделиться своим опытом и знаниями.

Мы никогда не обменивались сведениями о подлинных именах агентов. Первое правило нашей разведывательной традиции заключалось в том, что каждый знал только то, что ему полагалось знать. Это разумное ограничение часто предотвращало взаимные упреки, если появлялся предатель, и взаимные обвинения различных служб.

Если же рассматривать влияние Андропова в более широком плане, то я знаю, что многие его реформаторские идеи были заимствованы Горбачевым и позже выданы им за свои. Андропов признал, что одна из причин резкого отставания советской экономики от западной заключалась в централизованном контроле и тотальном разделении военного и гражданского секторов. Гигантские правительственные инвестиции в военно-промышленный комплекс в США и других развитых капиталистических странах давали спиральный эффект в гражданских отраслях высокоприбыльного использования передовой технологии, например в развитии реактивной авиации или производстве компьютеров. В Советском Союзе, где секретность была фетишем, это было невозможно, что могли бы подтвердить и представители ГДР по собственному опыту общения с военно-промышленными ведомствами СССР. Когда я затронул эту проблему в беседе с Андроповым, он сказал мне, что пытается привить подобное понимание через различные комитеты, где он собрал и военных, и гражданских экспертов, которые должны были извлечь уроки из сравнения двух соперничающих экономических систем. Андропов рассматривал разведку как важный инструмент получения знаний для совершенствования социалистической системы, и его стремление изучать другие пути резко отличалось от окружавшего его застойного мышления. Он размышлял о возможности социал-демократического “третьего пути”, за который выступала Венгрия и некоторые силы в ГДР, и даже в период репрессий против диссидентов в Союзе, за что он же и был ответствен, и в частном порядке обсуждал эксперименты политического плюрализма и экономического либерализма в Венгрии.

Я часто думал, что сделал бы Андропов, если бы ему было отпущено лет десять, а не то короткое время у власти, когда он был уже тяжело болен. Он наверняка не сделал бы того, что сделал Горбачев. Он выражал надежду, что каким-то способом можно совместить социалистическую собственность со свободным рынком и политической либерализацией, но наверняка его шаги к реформам были бы более тщательно продуманы.

К социалистическим странам Андропов никогда не относился покровительственно, как его предшественник Брежнев или как сменивший его Черненко. Вячеслав Кочемасов вспоминает, что, когда его назначили послом в Берлине, Андропов сказал ему: “Нам нужен новый посол в ГДР, а не колониальный наместник”. Привел бы отказ от старого русского имперского стиля к успешному реформированию социалистической системы — остается открытым вопросом.

Возможно, эти воспоминания помогут решить парадокс, который Андропов представлял для Запада. Его рекламировали как человека либерального, даже любителя джаза, и вместе с тем западные аналитики не могли найти объяснения его жесткости по отношению к диссидентам. Они не поняли главного. Я могу засвидетельствовать, что он безусловно был за проведение реформ, но не в западном духе — он посчитал бы их анархическими. Реформы Андропова проводились бы сверху вниз, со всеми ограничениями, неизбежными при таком подходе. И все же я полагаю, что это было бы более разумное и выверенное движение к реформам.

То, что я восхищался Андроповым, вовсе не означает, что я всегда добивался от него желаемого, особенно когда предпринял в 1978 году попытку обменять кого-либо на Гюнтера Гийома. Я просчитал, что Бонн может освободить Гийома только в обмен на какую-нибудь действительно крупную фигуру со стороны Москвы. Это подтвердило бы ее репутацию сильных партнеров в глобальной дипломатической игре, а включение в обмен нескольких западногерманских агентов сделало бы всю операцию более приемлемой с внутриполитической точки зрения ФРГ. Когда я подбирал возможные подходящие кандидатуры на обратной стороне какого-то конверта, я вдруг понял, что ключ к решению — как, впрочем, и главная трудность — это Анатолий Щаранский, вернее, то, что Кремль просто помешался на нем.

Так же, как моралист и хроникер ГУЛАГа Александр Солженицын, так же, как диссидент и ученый, создавший атомную бомбу, а потом ставший борцом за права человека Андрей Сахаров, Щаранский за пять лет неустанной борьбы за права евреев получил статус диссидента с большой буквы. Это можно отнести за счет его “харизмы”, а также за счет везения — он встретился с симпатизирующими ему журналистами, ведь существовали сотни не менее страстных борцов за права человека, но их имена совершенно не известны в СССР. Застенчивый, но несгибаемый академик Сахаров стал объектом прямо-таки патологической ненависти со стороны КГБ и партии. Я знал из предыдущего опыта общения с Москвой, как они разбираются с внутренними врагами — просто пытаются избавиться от них. Солженицына посадили в самолет и отправили в Германию, Сахарова — по личному распоряжению Андропова — сослали не за рубеж, а в Горький. Почему бы так же не избавиться от Щаранского? Но у Андропова было на этот счет совсем другое мнение.

“Товарищ Вольф, — сказал он мне, — разве вы не знаете, что произойдет, если мы дадим такой сигнал? Этот человек — шпион (Андропов думал, что Щаранский связан с ЦРУ), но еще важнее то, что он — еврей и выступает в защиту евреев. Слишком много групп людей пострадали от репрессий в нашей стране. Если мы освободим Щаранского — борца за права евреев, то и другие народности могут последовать этому примеру. Кто же будет следующим? Немцы Поволжья? Крымские татары? Может быть, калмыки или чеченцы?” В КГБ для этих народов, изгнанных Сталиным с их родных земель, даже изобрели бюрократический термин, который я никогда раньше не слышал, — контингентирование, от слова “контингент”, имея в виду “квоту” “ненадежного населения”. Этот контингент рассматривался как потенциально враждебный, и Андропов полагал, что в общей сложности их насчитывалось — астрономическая цифра — восемь с половиной миллионов человек. “Мы не можем в эти трудные времена разрешить эти проблемы одним махом, — продолжал он, — если мы откроем все клапаны и народ начнет вываливать все свои беды и претензии, нас захлестнет эта лавина, и мы не сможем ее сдержать”.