Я сомневался не в политическом значении подобных связей, а в необходимости доводить их до такой степени, чтобы они отвлекали нас от нашей работы. Чем больше я сопротивлялся установлению новых связей, тем меньшим было мое влияние на решения политического руководства. Худо-бедно, но мы должны были подчиниться и очень нужных сотрудников на целые годы откомандировать в “третий мир”.

Некоторое время отношения с Египтом представляли особую ценность. После шестидневной войны по инициативе министра внутренних дел генерала Шарави Комаа установился тесный контакт. Мой заместитель был принят в Каире со всеми почестями и после интенсивных переговоров возвратился с личным приветствием от президента Насера. Шок от проигранной войны был так глубок, что в Египте заговорили, будто Израиль одержал победу только благодаря шпионажу и саботажу. Мои люди должны были помочь Египту локализовать израильских шпионов в правительстве и в армии. Когда мы заявили Насеру, что у нас нет агентов в Израиле, разочарование его было велико. В свою очередь, нам не удалось узнать от насеровского шефа секретной службы чего-либо существенного об активности стран НАТО на Ближнем Востоке. И мы скоро пришли к убеждению, что обмен информацией с Египтом бесполезен и является пустой тратой времени. Это признали обе стороны, конечно, не без взаимного облегчения. Связи с Комаа, однако, сохранялись до тех пор, пока он вместе с другими приверженцами Насера в 1970 году не был предан суду как государственный преступник преемником Насера Анваром Садатом. С той поры совместная работа ограничивалась лишь контактом с офицером связи, который был определен в нашем посольстве в качестве резидента так называемой “легальной” резидентуры, то есть сотрудника посольства.

Особенно перспективной оказалась для нас совместная работа с Суданом, где 25 мая 1969 г. власть захватила группа прогрессивных офицеров во главе с Джафаром Мухаммедом эль Нимейри, бывшим руководителем военной академии. Никто из революционеров, за исключением самого 39-летнего Нимейри, не был старше тридцати с небольшим лет. Они считали себя приверженцами арабского социализма и вскоре после захвата власти по дипломатическим каналам довели до нашего сведения свою просьбу помочь им советниками в создании органов безопасности.

В августе группа сотрудников — министерства госбезопасности и министерства внутренних дел отправилась в Судан, а в декабре я сам вылетел в Хартум, чтобы собственными глазами и ушами увидеть и услышать, как там идут дела.

До отъезда я, откровенно говоря, мало что знал о Судане. Исламский север имел давние традиции в борьбе против гнета британских колонизаторов. Враждебность суданцев по отношению к Египту, который был как бы управляющим делами Великобритании, была ярко выражена. Тем более удивительно, что свергнутый премьер-министр Авадаллах, так же как потом и Нимейри, искал там прибежища. Северные же мусульмане угнетали “черных” южан, которые постоянно спасались массовым бегством в южные, соседние страны, в то время как из восточных провинций Конго (будущего Заира) и из Эфиопии беглецы устремлялись в Южный Судан. Таким образом, эта часть страны была идеальным полем для секретных служб и наемников, прежде всего тех, кто после переворота в мае 1969 года пытался дестабилизировать новый режим. От нас не укрылась активность британских и израильских секретных служб.

В мой первый приезд в декабре 1969 года я понял, что молодые люди имеют весьма туманное представление о том, что они называют арабским социализмом. Для них характер нового общества исчерпывался в утверждении националистического самосознания, в духе военного товарищества и провозглашении равенства, которое было не чем иным, как исламской заповедью любви к ближнему. Один из них сказал мне, что социализм заключается в том, чтобы благополучно устроенный человек каждую пятницу помогал бедным. Большинство из них, вопреки возложенным на них обязанностям, не были в состоянии хоть сколько-нибудь руководить своим чиновничьим аппаратом.

Мои разговоры с Нимейри были деловыми и дистанцированными. Как это часто было в арабских государствах, его появления перед общественностью выглядели так: он приезжал в машине, выскакивал из нее, произносил речь, прерываемую резкими свистками слушающих, шумом и скандированием.

В ином духе проходили мои контакты с Фаруком Отманом Хамадаллой, министром внутренних дел и одновременно руководителем аппарата безопасности. Его чиновники в большинстве своем уже служили у британцев и египтян и порой прямо карикатурно подражали англичанам. Я хорошо помню, как Хамадалла вышел мне навстречу из темноты сада — огромный, чернокожий, очень спортивный и в белоснежной галабии вместо униформы. Улыбаясь, он левой рукой поглаживал свою овчарку, а жестом правой пригласил меня садиться. Его глаза тоже улыбались.

В памяти остался еще один эпизод с Хамадаллой: широкими шагами он идет в мечеть по площади, усыпанной камнями. Он одет в форму с широким кожаным ремнем. Оружия на нем не видно. В мечети забаррикадировались члены реакционной секты “ансар” и стреляют оттуда. Хамадалле удалось уговорить их сложить оружие.

Он был политиком, близким мне по взглядам. В наших беседах в Берлине он с поразительной глубиной и четкостью проанализировал сложное положение своей страны, отношения между Черной Африкой и арабским миром. Его представления о самостоятельном пути к социализму выглядели для меня убедительными; при этом он полностью отдавал себе отчет о тех условиях, в которые была поставлена его страна. Он доверительно поделился со мной своими опасениями, что Нимейри, ведя двойную игру, все время обходит Совет революционного командования и укрепляет контакты с Западом. “Эти проблемы мы должны решать сами, нам здесь никто не поможет", — сказал он мрачно.

На протяжении 1970 года новый курс Нимейри обозначался все отчетливее: Хамадаллу и других революционеров он вывел из состава Совета революционного командования. В середине 1971 года Нимейри, воспользовавшись попыткой неудачного государственного переворота, расправился не только с путчистами, но и удалил всех неугодных лиц. Вопреки нашему совету, Хамадалла, находившийся в это время в Лондоне, вернулся обратно в Каир. По приказу Каддафи его самолет сделал вынужденную посадку в Ливии, и Хамадалла вместе с другим летевшим с ним политиком был выдан Нимейри. На вопрос Нимейри, принял бы он участие в путче, если бы находился в стране, он ответил “да”.

Никогда не забуду кадры западногерманского телевидения: Хамадалла после заседания военного суда выходит из барака, в котором обсуждается приговор. Он зажигает сигарету и спокойно разговаривает со своими охранниками. Его голоса не слышно, только звучит сообщение комментатора, что вскоре после этой съемки он был расстрелян. При воспоминании об этом у меня до сих пор сжимается сердце. Он был моим другом и человеком, который пошел на смерть за свои убеждения. Я и теперь, уже спустя многие годы после его смерти, думаю, что Судан в лице Хамадаллы потерял одного из лучших своих людей, который во многом опередил свое время и свою страну. То, для чего жил Хамадалла, во что он верил, пережило его ненадолго. Вскоре после этих событий мы покинули Судан, чтобы больше туда никогда не возвращаться.

Во время работы в Судане мы напали на след немецкого наемника Рольфа Штайнера, которого помогли поймать. Жизненный путь Штайнера был классической биографией наемника. Он родился в 1933 году в Мюнхене, в восемнадцать лет пошел служить во французский иностранный легион и пять лет воевал против партизан в Индокитае. Он пережил в 1954 году капитуляцию окруженной крепости Дьен Бьен Фу. Уроком, который он извлек, было умение вести скрытую войну. Триста прыжков с парашютом, участие в конфликте из-за Суэцкого канала и в алжирской войне сделали его профессионалом всех видов боевых действий, противоречащих нормам международного права. Во время своего пребывания в Алжире он женился на королеве красоты этой страны.